Из отрывочных дневниковых фраз можно понять, что в единственной комнате, а также на веранде было полно народу, стульев не хватало, люди толпились вокруг смертного одра. Свечи, цветы, ладан и т. д. Решке пишет: «На веранде, сидя за столом, громко молились соседки; как только освободилось местечко, Врубель подсел к ним, чтобы помолиться вместе с остальными. Я обратил внимание на три блюдца с леденцами, два блюдца уже почти опустели; плачущие и молящиеся брали леденцы, чтобы не охрипнуть.

Бесконечному кругу четок вторила нескончаемая молитва, которая время от времени прерывалась плачем. Врубель тоже взял леденец, я воздержался. Без шляпы наша милая Эрна выглядела непривычно; зато на губах ее застыла знакомая улыбка, которая показалась Александре скорее насмешливой, чем прощальной: «Это она смеялась над нами. Над нашим согласием принять почетное президентство. Какой уж там почет?!»

А дальше, безо всякого перехода, наша пара вдруг оказывается на берегу моря. Врубель остался при леденцах, запас которых по мере надобности пополнялся. Наверное, Александр и Александра вышли на берег мимо старой начальной школы, через дюны. Решке описывает море угрюмым, серым, неподвижным; о погоде он ничего не сообщает, замечает лишь, что на всех пляжах уже несколько лет назад запретили купаться, после чего он обрушивается на стаи копошащихся у кромки воды лебедей, называя их «паразитами испоганенного моря». «О, это нахальство! Лебединая пара красива, но орда обожравшихся и все еще ненасытных птиц…» Я вижу Александра с Александрой как бы через бинокль, то в одни окуляры, то в другие, то близко, то далеко. Иногда я опережаю их, иногда плетусь позади и снова обгоняю; они приближаются ко мне, вырастают, потом снова уменьшаются: блуждающая пара, две фигуры, слишком разные по росту. Возле самого Елиткова они повернули и пошли назад, не переставая говорить — он как бы поверх нее, она — как бы мимо, лебеди от них не отставали.

Решке передает содержание разговора. Дескать, кончина Эрны Бракуп напомнила ему о смерти братьев. Открылась связь между их преждевременной гибелью и жертвами войны в Персидском заливе. Все взаимосвязано. «Ибо, утверждаю, ничто на свете, даже отдельно взятая жизнь, не имеет конца. Застреленный брат Александры, мой сгоревший и другой, подорвавшийся на мине брат продолжают жить. Похороненные известно или неизвестно где, они не желают умирать, а хотят оставаться с нами, жить в нас…»

После этого, никак не обозначив временной сдвиг, Решке пишет: «Кто мог надеяться, что все эти отравленные моря, реки и озера вновь наполнятся рыбой и, благодаря ровному и мягкому климату, в них опять можно будет купаться? Ведь когда померла Эрна Бракуп, нельзя было себе даже представить, что курорт откроется вновь. Казалось, будто Балтийское море погибло навсегда. Признаться, я в то время также видел будущее в самом мрачном свете, поэтому Александра, зная мою страсть угадывать огненные знаки беды на вполне еще прочных стенах, не раз подтрунивала надо мной: «Тому, кто пророчит несчастья, дается долгий век. Пусть убедится, что все его пророчества оказались зряшными».

Характерно, что Решке, когда он рассказывает о том, как неподалеку от Брезена он предложил Александре руку и сердце, не заглядывает слишком далеко. Сразу же после слов: «Сегодня под вечер, во время прогулки по грязному берегу моря, я сделал Александре предложение», — он говорит о «семи годах счастливого супружества». «Эти годы не умалили нашей любви. Пусть наши объятия не так часты, зато они остаются по-прежнему пылкими… Ответив, не задумываясь, на мое предложение согласием, Александра, видимо, знала, что впереди нас ожидает счастливая старость, а в беде мы будем помогать друг другу и заботиться друг о друге…»; впрочем, Решке тут же возвращается к тяжелым воспоминаниям: «А ведь накануне свадьбы мы были близки к отчаянию. Мысль о совместном конце витала, так сказать, над нами, ибо причин для этого было предостаточно. Почетное президентство мучило нас, унижало. Да еще скверная погода. Весна никак не хотела наступать. Потом прозвучали оскорбительные, грязные подозрения насчет машины. Неудивительно, что однажды, вскоре после моего предложения Александре, мы попросту хлопнули дверью, причем довольно громко. Это принесло облегчение, но возникло и ощущение пустоты. Иллюзии развеялись… Однако мы лишились и своей идеи…»

В двух местах дневника перекликаются давние и недавние воспоминания. Например, Решке увлеченно описывает световые эффекты, подмеченные им на веранде Эрны Бракуп: «Поначалу, когда, обводя взглядом безостановочно молящихся и жалобно причитающих людей, исполняющих католический обряд, я обратил внимание на блюдца с розовыми леденцами, а окрашенный цветными стеклами веранды свет остался как бы на втором плане; теперь же, вспоминая ту картину, я вижу перед собою прежде всего эти желто-зеленые стекла, которые превращали стол и сидящих за ним женщин и мужчин в некий аквариум. Молитвы и плачи были беззвучны. Прощание с покойной происходило как бы под водой. Все эти люди казались жителями подводного царства, они были одновременно здесь и где-то далеко отсюда…»

В другом месте «стаи жадных лебедей на грязном мелководье» превращаются, по прошествии нескольких лет, в одного-единственного «нахального лебедя, который, попрошайничая, мешал мне своими криками объясниться с Александрой. Хорошо, что ей запомнился не этот наглый лебедь, а мое, признаться, несколько старомодное предложение руки и сердца: «Не хочешь ли ты, дорогая, чтобы мы стали мужем и женой перед законом?» До сих пор в моих ушах звучит ее ответ: «Да-да-да-да!»

Исполнив необходимые формальности, 30 мая они отпраздновали свадьбу. Но до этого им в качестве почетных президентов пришлось участвовать еще в одном заседании наблюдательного совета. Госпожа Деттлафф и Мариан Марчак доложили на нем о встрече распорядителей всех акционерных обществ, создавших миротворческие кладбища на севере и западе Польши. Большим успехом было сочтено повсеместное заключение долгосрочных арендных договоров. Количество миротворческих кладбищ приближалось к сотне, соответственно рос финансовый оборот. Собравшиеся распорядители учредили центральное управление с резиденцией в Варшаве. Марчак уверял, что, кроме Гданьска, предлагались также Краков и Познань, однако после ожесточенных споров предпочтение было отдано столице. «Такова уж польская традиция, и нам, немцам, придется с нею считаться», — сказала госпожа Деттлафф.

Консисторский советник Карау и его преподобие отец Бироньский назвали центральное управление «излишеством» и «бюрократическим абсурдом». Один взволнованно, другой резко, оба попросили о немедленной отставке и о выдвижении новых кандидатов на свои места в наблюдательном совете. По поводу отставки было высказано сожаление, после чего аплодисментами было встречено сообщение о «широком распространении миротворческой инициативы», поскольку программа «На склоне лет в родном краю» обернулась повсеместным открытием домов для престарелых, также повсеместно осуществлялись перезахоронения и реализовывались проекты вроде «Дачи-гольф».

О последних успехах доложил новый член наблюдательного совета, начальник дюссельдорфского планового отдела Торстен Тиммштедт: действительно, в Кашубии близ Картузов найдена подходящая для гольфа территория на берегу моря, пригодная и для дачного поселка. Правда, при заключении договора удалось получить аренду лишь на шестьдесят лет, зато там же записано преимущественное право выкупа. Аналогично обстоит дело в Ольштыне, где такое же акционерное общество планирует реализовать проект «Дачи-гольф» на Мазурских озерах. Из Эльблага поступила информация о намерении освоить так называемую Наклонную равнину. Заинтересованность высказывают также в Нижней Силезии и Померании.

Решке цитирует Тиммштедта: «Нет ничего убедительней выгоды… Наконец-то в Польше начинают считать, точнее — мыслить, по-европейски… В будущем станет второстепенным, кто является собственником земли… Всем этим, да и не только этим, мы обязаны нашим почетным президентам, которым АО МК всегда будет признательно…»