«У каждого свои секреты. Прошлое одного не должно тревожить другого!» – так гласил основной закон их маленького, спонтанно возникшего сообщества, более прочного и сплоченного, чем любой рыцарский орден. Руководствуясь этим однажды оговоренным и возведенным в ранг незыблемой истины правилом, Дитрих никогда не расспрашивал паренька о странных вещах, которые порой видел собственными глазами. Тот же взамен не задавал лишних вопросов, в частности, не интересовался настоящим возрастом старшего компаньона, хоть наверняка догадывался, что Дитрих Гангрубер гораздо старше тех двадцати пяти лет, на которые он выглядел.

Напарники-лиходеи уже несколько десятков раз беспрепятственно проникали в город одним и тем же способом, и каждое нападение на стражей башни проходило примерно одинаково, с той лишь разницей, что, когда капризная луна не являла свой желтый лик на звездном небосклоне, им не нужно было устраивать пугавший суеверных служивых маскарад. Эта же ночь стала исключением: прежде все потому, что одного из разбойников впервые ранили, но, кроме того, поскольку они порознь покинули прозванную в честь их ряженых персонажей башню.

Несмотря на легкое ранение одной ноги и сильно ушибленное при неудачном падении колено другой, Марк пребывал в приподнятом расположении духа. Дитриху даже показалось, что юноша где-то тайком от него умудрился приложиться к бутылочке доброго вина. Пока разбойники одевались в извлеченную из не пропускавших воду мешков одежду, парень все время шутил и бедокурил, убеждая не столь веселого компаньона проучить подранившего его стрелка, причинив ему не только и не столько телесные муки, сколь страдания душевного свойства. Дитрих же твердо стоял на своем, он был категорически не согласен с проведением какой-либо экзекуции над честно выполнявшим свой долг солдатом. Во-первых, старший и более разумный товарищ не желал тратить драгоценное время на всякую, сильно отдающую взыгравшим в штанах детством ерунду, а во-вторых, он считал, что человек, не струсивший при виде чертей и отважившийся вступить в борьбу с нежитью, достоин уважения, а не глупых насмешек.

В ходе бессмысленного спора, на который было потрачено неразумно много слов, жестов, времени и сил, к единому мнению разбойники так и не пришли. Они сошлись лишь в одном: что, как и планировали, встретятся с компанией приезжих чародеев вместе, и кто из них доберется до «Рева Вепря» раньше, обязательно дождется товарища. Гангрубер отказался принимать участие в потехе и покинул башню первым. Марк же остался, чтобы свершить свою месть и поквитаться с обидчиком за боль в одной из покалеченных в эту неудачную ночь ног.

Участь ждать выпала на долю Дитриха, хоть тот подобного поворота совсем не ожидал. Обычно юноша перемещался по городу гораздо быстрее, чем он, отчасти из-за большей резвости ног, отчасти потому, что обычно шел по прямой. Благодаря врожденным способностям своего тела, Марк легко преодолевал такие преграды, как: дома, сараи, заборы и овраги, которые Гангруберу приходилось обходить. Но сегодня юноша что-то запаздывал, то ли потому, что увлекся оказавшейся чересчур сладкой местью, то ли из-за травмы сразу обеих ног. Примерно с четверть часа подпиравший стену костоправа Дитрих томился в созерцании опостылевшей ему площади, пока за его спиной наконец-то не раздались тихий смешок и задорный голосок явно довольного свершенным возмездием компаньона.

– Не оттопыривай зад! С коровой схож! Дождешься, бычок пристроится! – в своеобразной манере сомнительно дружеского совета оповестил о своем прибытии Марк.

– Когда обернусь, не испугаюсь… дара речи не лишусь? – не обратив внимания на не относящуюся к делу издевку, поинтересовался Гангрубер. – Учти если что и случится, то быстро! Кажется мне, эти дамочки проволочек не любят. Говорить они всяко со мной одним пожелают, но ты должен быть рядом, ты должен проникнуть внутрь вместе со мной! Если снаружи останешься, то толку от тебя никакого не будет!

– Не учи! Поди не впервой спину те прикрываю! Никто меня не приметит, примечалка еще у ведьм не отросла! – не скрывая обиды в голосе, заявил только что прибывший компаньон. – Хватит тут стенку подпирать, как атланта иль кариатид какой! Пошли давай!

Дитрих открыл было рот, чтобы утихомирить не ко времени и не к месту развеселившегося юнца, но в последний момент передумал вступать в очередные бессмысленные дебаты. Когда Марк веселится, его не угомонить; успокоить подбадривающего себя на своеобразный манер паренька могло лишь одно: начало самого дела.

Обычно после удачного оглушающего удара человек мгновенно теряет сознание и приходит в себя с жуткой головной болью. Виски пульсируют, готовые вот-вот разорваться. Пострадавший затылок трещит, а глаза… глаза и открыть-то страшно. Как только веки чуть-чуть приподнимаются, в глазницы тут же вонзаются два острых раскаленных кинжала, пронзающих насквозь разбухший, уже не помещающийся в тесной черепной коробке мозг. Такие болезненные ощущения сопровождают пробуждение почти каждого раззявы-часового, задремавшего на посту или просто не заметившего подкравшегося к нему вплотную противника. Это правило, но правил, как известно, не бывает без редких исключений!

Пробуждение часового, дежурившего в ту холодную и ясную ночь на смотровой площадке «чертовой башни», бесспорно, можно было считать исключением, но вот приятным или нет, трудно сказать. С одной стороны, пострадавшая от удара дубины или иного тяжелого предмета голова ни чуточки не болела, но ее окутал какой-то приятный, расслабляющий дурман, мешавший ориентироваться в пространстве, думать и, главное, вспоминать. Картинки из недавнего прошлого как будто таяли, превращались в пар и улетучивались через ушные отверстия из ленящейся работать головы. Только очнувшись и едва успев подивиться, что не чувствует никаких последствий, кроме легкого и совсем даже не болезненного головокружения, солдат тщетно пытался припомнить, что же с ним произошло. Тем более что к активным действиям служивый переходить пока не решался, побаиваясь, что одно резкое движение, один неловкий поворот головы могут пробудить спящую боль, и она накинется… примется безжалостно истязать его ослабшее тело.

Он вроде бы заступил ночью на пост, но точно уже не был уверен в этом. Он озяб, точнее, чудовищно промерз, и память почему-то не решилась стереть это весьма неприятное воспоминание. Наверное, потому, что тот стылый ветер и тот зверский холод помнили не только покалеченная голова часового, но и каждая клеточка его продрогшего тела. Затем что-то произошло… Он кого-то увидел и в кого-то даже стрелял. Усилием воли солдат попытался припомнить, в кого, но перед его все еще закрытыми глазами в каком-то иллюзорном сумбуре замелькали лишь несуразные образы. Похожие на змей хвосты; черные, расплывчатые пятна, отдаленно напоминавшие уродливые фигуры; рябь на воде; и рога: огромные, ветвистые рога… Это была последняя картинка из прошлого, промелькнувшая в голове часового. За ней расстилалась пустота, за ней уже начиналось настоящее.

Солдат не помнил ни самого происшествия, хотя мог поклясться, что во время несения им вахты что-то случилось, ни того момента, когда он потерял сознание. Это показалось ему странным, ведь любой человек должен помнить последний миг перед тем, как он стал бессознательным телом. Обычно люди не забывают, опустилась ли им на голову дубина, увесистый табурет, массивная ножка стола иль могучий кулак пьяного кузнеца. В прежние времена, в драках, солдат сам не раз оказывался под столом, но каждый раз в его голове сохранялись не только предмет, которым был нанесен удар, но и обстоятельства досадного происшествия, и уж тем более – перекошенная в гримасе ярости рожа обидчика, такого же пьяного дебошира, как и он сам.

Вслед за головой, которая кое-как, но все же соображала, постепенно стало приходить в норму и остальное тело. Когда же к одеревеневшим членам вернулась чувствительность, солдат был поражен, в каком несуразном, неестественном положении он находится. Мучил его и вопрос, что же дальше с ним собирались делать неизвестные злоумышленники?