Не только глубокой философией бытия проникнуто каждое произведение Татьяны Чекасиной, но и трепетным отношением к жизни людей вокруг. Как у каждого истинного писателя. Её произведения – это хорошая, крепкая, настоящая русская литература.

Сычёва Е.С.

кандидат филологических наук,

преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова

Недостроенный дом стоял над обрывом, на дне которого лежали и дрожали рельсы для поездов, отбивающих колёсами: «Чип-та, чип-та, чип-та…» Прямой путь к дому – мостом, но трудный это путь: на мосту всегда ветер, а руки заняты. В одной руке – сумочка, другая придерживает шляпу. По определению Капустовой эта зелёная шляпа имеет цвет первой робкой зелени. По мнению мачехи, этот цвет не подходит к синей миниюбочке и красной курточке.

Трудность пути по мосту ещё и вот в чём: вместо школьных каблуков на туфли приколочены опасно-высокие модные шпильки. Одним каблуком угодила в щель между досок. Но не упала вниз на железнодорожные пути, как покинутая королём её сердца Анна (нырк – под металл колёс и – чип-та, чип-та, – замелькал вагонами состав…) «Знаю, ждёшь ты, королева, молодого короля!» Каблук из щели вырвала и продолжила путь.

Вот и лестница вниз. По ступенькам прыг-прыг, чуть не в широкую с озёрной волной лужу. За лужей – стройплощадка, «объект» (называют работяги). Недостроенный дом строят, его лепят: уже загородили кирпичом четыре этажа воздуха. На пятом этаже пока только невысокий барьерчик будущих стен. Он поднимается от бетонных голых плит (доски для настилки пола во дворе). Растёт «дом будущего» (так говорит радио).

Хрустя под ногами засохшей цементной крошкой, побежала вверх «лестничными маршами» (так названы лестницы из бетона в накладной). Эти «марши» без перил. Упасть можно запросто. Вчера чуть не упала, но Игнат поймал. Сегодня она просто взлетела на панель перекрытий, придерживая шляпу, чтоб ветер не унёс с головы. Волосы «пaгубно», как сказала мама, вытравлены перекисью водорода, зато блондинка. Плач, готовый к прорыву, сдерживает присутствие на лице макияжа. «Чё намазюкалась?», – говорят дядьки-каменщики (все, кроме Игната).

– Поёт Игнат.

На «здрасьте» он обернулся. Работает Игнат на фасаде лицом к городу у «своей» кирпичной стены, которая ему пока только по колено, и, конечно, заметил Вальку, бежавшую к дому по мосту.

– Что, сестрёнка, не сдуло с моста, за шляпу крепко держалась?

Его шутки не обидные, но двое других загоготали. Одного зовут Петькой. Её он называет Валёхой, так в его деревне принято. Второго зовут Гринькой (тоже деревенский). Этот любит выкликать на всю стройплощадку: «Кладовщыца!» Ещё есть Рафаил. Он произносит ласково: «Девщёнка» (не дразнит, – татарин).

– Валентина, – обращается к ней официально бригадир Лукин, похожий тихой грустью на вылеченного от пьянства отца, – тебе велел Арсений Иванович с «шаландой» ехать на кирпичный завод. Путаница произошла в накладных: вместо «красного» кирпича в накладной написали «шамотный».

Арсений Иванович – прораб.

– Я и сама ему позвоню, – сказала голосом важной начальницы, схватила поля шляпы, затрепетавшей огромной бабочкой-капустницей.

Эти каменщики (про себя их называет кирпичниками) ей – не указ, пусть отцепятся со своими указаниями и замечаниями. Петька, который её называет «Валёхой», надоел глупыми вопросами: «Сколько кэгэ штукатурки на твоём личике? Моя бы так попробовала…» Моя – не дочка и не жена, какая-то евойная баба. У Гриньки две жены: бывшая, но не отстающая, и ещё одна, действующая на законных основаниях.

Родынцева постояла-поглядела, как Лукин треугольной с закруглёнными углами лопаточкой мастерка намазывает раствором верхний слой уложенных рядком кирпичей. Потом берёт с деревянного поддона чистенькие кирпичики, ставит один за другим на каменный бутерброд. Гладко срезает по бокам лишнюю «пастилу». Кирпичи привозят с кирпичного завода. На поддоне они сложены решёткой (внешне – кристаллическая, но хрупкая). А раствор привозят с цементного завода в виде порошка. Раствором он становится здесь. Ссыпают порошок в стоящий во дворе стройки металлический ларь, наливают воды и, как тесто, замешивают. Вода подаётся по шлангу, протянутому от детсада. Эту серую кашу поднимают в вёдрах на верёвках на перекрытия, где разливают по корытам. У каждого каменщика своё корыто под рукой. «Мы до сих лет в песочнице», – сказал об их дурацкой работе Игнат. Он ей предлагал научиться кладке этой, провёл «урок». Но Родынцева не собирается «играть в куличики». С такой работой не хватит купленного по случаю дорогого импортного лака для ногтей. Только попробовала, и уже кое-где облупился лак, и пальцы стали похожи на те, что видела в медицинской книге «Кожные болезни» на цветной фотографии поражённых дерматитом рук. Ужасные рукавицы её не заставишь надеть.

С трудом сдерживая плач, она спускается вниз шахтой сыроватого подъезда, пахнущего не полностью засохшим строительным раствором (запах недостроенного дома). На первом этаже пахнет свежей древесиной: лестничная площадка засыпана стружкой, оставшейся от подгонки единственной в доме двери, кое-как вошедшей в проём. За дверью квартира, в которой пока никто не живёт. Навесили замок, заперли. Ключ у Вали в сумочке.

Скок-скок – на солнцепёк, пригибающий к земле, через двор, занятый светилом, как занята другими (лучшими людьми) вся радость страны «от Москвы до самых до окраин» (так поёт радио). Радио поёт тоже для других, не для неё, девицы восемнадцати лет (не девицы). Некоторые нечеловечные и нечуткие граждане страны держат её прямо за дебилку, а сами нуждаются в коммунистической пропаганде и агитации (слушали бы радио). Валька шагает со страной в ногу, но оступилась (вот как на мосту), в чём нет вины, если это любовь. Она полюбила всем комсомольским сердцем.

Перебежав яркость двора, заскакивает в строительный вагончик. Железную печурку с выведенной на крышу трубой рано поутру истопили кирпичники, поставив вокруг неё ботинки с разложенными на них носками (работают, несмотря на тёплую погоду, в валенках, обкручивая ноги портянками). Валька сразу распахнула дверь со злостью настежь в прохладу деревьев, пьющих из влажной земли возле других домов, давно выстроенных другими. Чайник ещё тёплый, а заварочный на столике, покрытом клеёнкой. Вот и её кружка с лично нарисованным беленьким зайчиком. Накладную расстелила на столе. На серо-коричневой «деревянной» бумаге, будто сделанной из коры, видны мелкие щепочки, древесные иголочки. Такую бы в школе показывать на уроке про то, как производят бумагу из древесины.

Горе! У неё горе! Тяжёлые капли ударяют по этой непромокаемой накладной: блямп-блямп-блямп. И за окном – кап-кап-кап с крыши (тает ледяная корка). Весна. По бумаге разлилась, даже не пропитав её, большая слеза серого цвета, следующая – чёрная. Туши на ресницах много, но она не влагостойкая. Под слезами проявились слова, написанные бледным химическим карандашом:

Накладная

Кирпич шамотный……………………………………………………………

…Хохот в голове: справа, слева, за спиной – буйный хохот. «Родынцева! Я не спрашиваю: сколько пять в кубе, это знает и второклассник. Я спрашиваю: сколько двадцать пять в квадрате!» – учительница презрительно смотрит из большого лба. Смех пригибает одноклассников к партам. «Уродка, ходячий скелет», – продолжается на перемене. «Заткнитесь!» – велела им Капустова.

…В цехе обувной фабрики Валька наклеила подошву к тапочке криво, но никто не засмеялся: «Брось в брак и возьми следующую заготовку», – сказала тётенька-работница. Руки у всех были, как и у неё, грязные. Она ведь что… Перед работой возьмёт картон (отец натаскал), возьмёт краски… Иногда сидит так, оторваться не может, даже будильник пришлось ставить, чтобы не опаздывать на фабрику каждый день. Будильник прозвенит, – она картонку поставит лицом к стене, а руки… Руки иногда так и останутся в краске: темпера, уголь, берлинская лазурь, масло, акварель…