Не только глубокой философией бытия проникнуто каждое произведение Татьяны Чекасиной, но и трепетным отношением к жизни людей вокруг. Как у каждого истинного писателя. Её произведения – это хорошая, крепкая, настоящая русская литература.

Сычёва Е.С.

кандидат филологических наук,

преподаватель МГУ им. М.В. Ломоносова

Дождливым августовским вечером в глуховатой деревне Кашке умирала молодая учительница Надя Кузнецова.

Накануне она перетрудилась: вымыла полы в классах, в учительской и в школьном коридоре. На плохо выкрашенных досках было полно песка, который так и хрустел на тряпке. Воду Надя таскала из колодца, торчавшего срубом посреди села. Она не догадалась, что для уборки можно черпать из озера. Школьная уборщица оказалась пьяной, а любую другую женщину Надя не то, что не догадалась попросить, а просто видеть никого вблизи себя не хотела; тягала знай вёдра, неумело мыла… Работа была для неё непривычной.

А до этой непривычной работы, сойдя утром с рейсового автобуса, курсировавшего от районного центра до Кашки, непривычно шла километра два, чавкая резиновыми сапогами, которые надоумила обуть какая-то тётка. Она же предлагала помощь, от которой Надя Кузнецова агрессивно отказалась. Сама тащила от автостанции до деревни тяжеленные чемоданы. Что-то неладное почувствовала, ещё войдя в деревню.

Дождь сеял третьи сутки с перерывами. На обочинах дороги буйствовала трава, жёлтая вперемежку с ярко-зелёной. Эта дорога была единственной улицей деревни Кашки. У самого озера улица заканчивалась школой, единственным здесь строением казённого типа, одноэтажным, с крылечком на торце. Дверь, имевшаяся на другом торце, выходила прямо на мостик к воде. Ключ, выданный в райцентре, подошёл, замок отомкнулся. В низу живота, будто тоже что-то отомкнулось, оторвалось. Но что случилось, было пока неясно. Полная ясность наступила после мытья полов.

И вот вторые сутки Надя Кузнецова жила в деревне Кашке, ни с кем ни разу не поговорив, глядя на безмолвное озеро, в которое почти беспрестанно стекал дождь с набухшего серого неба. Жители деревни пытались заговорить с новенькой в магазине, где она купила элементарные скудные продукты, но в ответ учительница Надя недовольно буркнула и удалилась. Теперь она, промучившись весь день, гордая и одинокая, лежала на узкой койке в комнате, соседней с учительской, предназначенной для её житья. Решила, что так вдали ото всех она и умрёт. На помощь не звала, так как случившееся считала позором. Даже подумала, что, если останется живой, всё равно придётся отсюда уехать. Хороша же будет учительница начальных классов, если начнёт проживание в этой маленькой деревушке с такого отвратительного события. Она ведь незамужняя. Лучше уж смерть. К тому же решила она, что жизнь, которую прожила, вышла никчемной, а, значит, судьба распорядилась правильно. Но умирают от этого или нет, она точно не знала. Думала: умереть человеку довольно просто, так как он – учили её в учебных заведениях – существо хрупкое. Весь день из неё, как из прохудившегося сосуда лилась кровь. Под вечер, похоже, кончилась, сделалось легко, но при этом как-то муторно. Лёгкость, видимо, была коварной, и Надя Кузнецова стала ожидать от неё чего-то. Чего – не знала. Была неопытной в таких делах.

От слабости она иногда проваливалась то ли в сон, то ли в бред. В этом бреду она яростно спорила, доказывая, обвиняя (может быть, для того, чтобы поддержать в себе жизнь). Она так грозно кляла, распекала и просто уничтожала свою бабушку Октябрину Игнатьевну, что иногда чувствовала себя находящейся не в какой-то незнакомой деревне Кашке, а в городе, в доме, где она выросла. Даже казалось в моменты полной тишины, что за домом гремит трамвай. Окна квартиры выходили не на трамвайную линию, а во двор, но всё равно было слышно, как гремят трамваи. И звон их, и стук колёс о рельсы теперь казались ей любимой мелодией, которая ей чудилась в кашкинской захолустной тишине. Хотелось выйти во двор, образованный серыми кирпичными пятиэтажками, посмотреть в просвет между ними туда, где виднелась старая, словно больная, давно не ремонтированная, но светлая церковь.

Видимо, сознание терялось. В полусне, в полубреду Надю посещало одно и то же видение. Рядом с церковью, которую было жаль, как живую, вырастал, почти нависая над нею, подминая её своей мощью, военный дворец. Узкие бойницы окон, стены мышиного цвета, будто из брони, а воздетый к небу шпиль, будто готовая выстрелить пушка. Этот страшный военный дворец оживал на глазах, делаясь неповоротливо-подвижным. Он медленно разворачивал «пушку» свою, направляя её прямо в слепые окна старой церкви. Хотелось закричать, позвать бабушку…

Наде Кузнецовой не хотелось сейчас становиться Надеждой Ивановной, учительницей младших классов (с первого по четвёртый). Ей хотелось быть снова просто внучкой Октябрины Игнатьевны. Так её звали в их доме. А маму Надину называли дочкой Октябрины Игнатьевны. Мама ослепла рано. Она была, по определению бабушки, «дитя войны». А муж её, Надин отец, был зрячим и быстро бросил свою слепую жену, не зарегистрировав брак и скрывшись в неизвестном направлении. Впрочем, вряд ли и вообще он был ей мужем, но все детали, предшествовавшие появлению на свет маленькой Нади, имели табу, наложенным бабушкой, уточнять было неприлично. И Надя, Надежда Ивановна, ни разу не спросила ни об этом «Иване», ни об его родстве. Может быть, он и не Иваном был, а Сидором или Петром. Из этой истории было лишь официально предано семейной гласности то, что бабушка Октябрина, тогда ещё не старая, взвалила на свои довольно широкие плечи тяжкий груз и поволокла.

Через двадцать лет бабушка Октябрина постарела, но говорила привычно, что от хлопот и постоянного волнения стареть ей некогда. В начале этой двадцатилетней дистанции она даже убеждала знакомых, что с появлением маленькой Нади почувствовала себя молодой мамашей. Таким образом, Октябрина Игнатьевна прожила свою жизнь дважды: за себя и за свою всегда нуждающуюся в опеке дочь. Но и в шестьдесят пять она кипела энергией. Глядя на неё, верилось, что она прошагает и ещё одну жизнь, за внучку… Но внучка-то и не поддалась! Вовремя она улизнула в деревню Кашку! Злость, вскипевшая на бабушку, придала Наде сил, и она даже подумала, что она, может, и не умирает вовсе!

Октябрина Игнатьевна и теперь выглядела мощной. Лицо открытое, седые непокорные кудри, а глаза похожи постоянным напряжением на глаза женщины с плаката «Родина-мать зовёт!» Голос раскатистой силы. Она жила так, что её знали все. Знали, что она – глава «маленькой, но дружной семьи», полной «взаимопонимания и доверия», что она всю жизнь до пенсии находилась на ответственном посту – работала в отделе кадров на военном заводе, что её дочь – «простая труженица», а внучка – отличница. Всё это было чистейшей правдой, говорилось звучным голосом, громковатым. Теперь-то Надя вспомнила, как её раздражал этот громкий голос… Всегда он её злил.

Раздражало её и другое: бабушка Октябрина зачем-то узнавала о жизни других людей. Видимо, сказывалась привычка, приобретённая в отделе кадров. Выйдя на пенсию, она будто продолжала свою деятельность, узнавая о людях разное, словно от этой информации зависело, будет или нет жить тот или иной жилец в их доме, в их подъезде, будто дом был заводом оборонного значения, а подъезд – цехом, куда следовало принимать людей лишь после тщательной проверки. Жизнь соседей была одной из любимых тем Октябрины Игнатьевны. Она возмущённо докладывала своей дочке и своей внучке о том, что папаша большого семейства с третьего этажа систематически напивается; а девица с пятого – каждую неделю с другим поклонником; в квартире напротив, где то и дело орёт ужасная музыка, не соблюдают чистоту и порядок, а на четвёртом живут спекулянты, торгуют дефицитной одеждой, так как работают в ЦУМе. Некоторые жильцы вполне серьёзно её боялись, сторонились по возможности, но при встрече раскланивались с подчёркнутой любезностью. Она же, Октябрина Игнатьевна, никого в своём подъезде, доме и дворе не боялась и громко объявляла всем, что живёт правильно и честно.