Тебе, слава Богу, незнакомо чувство голода. Тебе трудно представить, как бережно дети в детском доме держали кусок хлеба — не дай бог, упала крошка со стола, все бросались найти и завладеть ею. Бывало, некоторые хитрили, выжидали, когда все съедят свою норму и будут с завистью наблюдать за тем, у кого еще остался хлеб. Хитрец отщипывал маленькими кусочками, смаковал, дразнил рядом сидящих, которые не отводили голодных глаз от «счастливчика».
В один из жарких сухих летних месяцев, присущих казахстанскому климату, мы расширили нашу семью. В то лето особо остро встала проблема с водой. Ее не хватало, водопровода не было, воду привозил рабочий хромоногий кореец, который весь день на коляске с бочкой возил воду с городской колонки. Дети ходили грязными, на умывание воды не хватало. За состоянием дел в детском доме, конечно, следили соответствующие органы, и когда ожидалась очередная проверка или комиссия, тогда начиналась срочная подготовка — детей купали в одном большом котле в пристройке, до тех пор, пока вода не превращалась грязную жижу, потом им выдавали из кладовой, где работала полька Соня, одежду — девочкам платья, мальчикам рубашки, всем носочки и обувь.
К моменту проверки все было «на высоте», комиссия обходила комнаты, удовлетворенная чистотой, обедом чуть сытнее обычного, и уезжала. В красном уголке проявлялась грамота с благодарностью заведующей детским домом. Комиссия уезжала, детей раздевали, все сдавали в кладовку до следующей проверки, и жизнь продолжалась. Дети продолжали голодать. Детдом стоял на окраине города, и прогулки в город для детей были большими событиями. Но самым трудным было пройти мимо раскинувшихся за городом огородами, откуда люди несли овощи. Дети кричали, выпрашивая морковку или чего-нибудь еще, заглядывали женщинам в корзину. Мне всегда было ужасно стыдно, что наши дети такие голодные, это было жутко неправильно, даже в такое тяжелое время.
В одном из помещений напротив самого дома находился изолятор, старое серое деревянное здание с высоким крыльцом в несколько ступеней. В изоляторе лежали больные дети. Окна были занавешены простынями от палящего солнца, но масса мух проникала внутрь и жужжала в темноте, находя свои жертвы, облепляя глаза и губы спящих ребятишек. Чем болели дети, вряд ли кто знал. Был у нас фельдшер, грузный усатый, немолодой мужчина, уставший от жизни и равнодушный ко всему. Когда я привела к нему из своей группы мальчика, у которого резко отекло все тело, фельдшер ткнул его во вздутый живот и произнес: «Меньше есть надо!». Мальчика все же поместили в изолятор, но не лечили, и через несколько дней он умер.
Тяжело больным детям назначали «усиленное питание» — кружку простокваши. Как сейчас помню, на крыльце кухни стоит сдобная повариха, сверкая золотозубой улыбкой, и кричит в сторону изолятора через весь двор «Простокваша!». Оттуда выползет на коленях девочка в длинной белой рубахе, в костлявой ручонке держит жестяную кружку, чтобы ей налили простокваши. Сил у нее нет, впалые глазенки, бритая головка еле держится на тонкой шее, как на ниточке, а голос поварихи ее торопит: «Давай! Давай быстрее Фатима!». У девочки не было сил ползти, она путалась в длинной рубахе, но старалась протянуть руку. Мы подняли ее, ослабшую, и уже ничего не ожидающую, тень смерти уже витала над ней. Ночью ее не стало.
Зачем я тебе все это описываю? Что бы ты вместе со мной ощутил благодарность тому, что твое поколение это миновало.
Каждое утро после завтрака сюда приходила дочь поварихи — красивая девушка с длинными черными косами и тюбетейкой на голове. Приносила сумку, набивала ее продуктами, которые отнимались у детей, и уходила домой. Все эти эпизоды воспринимались окружающими, как нормальное явление, возмущаться, жаловаться было некому, все боялись и знали, что надо терпеть и ждать окончания войны. Все списывалось за ее счет, и малодушие, и жестокость, и воровство.
Как-то утром во время завтрака я разносила детям норму хлеба с маслом. В группу привели двух новеньких мальчиков. Посадить было их некуда. Тогда сняли цветок со столика и их посадили за этот стол. Когда я принесла им хлеб и положила возле каждого по кусочку, а сама вернулась за другими порциями, один из мальчиков подбежал ко мне, схватил мою руку и стал ее целовать, я с трудом высвободила руку, обняла его, а у самой стоял комок в горле. Отнесла его на место, а он только смотрел на этот кусочек, не решаясь дотронуться до него.
Заведующая детдомом разрешала воспитателям на выходной брать кого-нибудь из детей в гости. Сама она тоже брала девочку из старшей группы, но вовсе не из гуманных целей, девочка у нее дома была как прислуга, мыла, убирала в огороде работала. Ко мне же в группе все время прижималась одна девчушка, симпатичная девочка, новенькая. Говорили, что ее привез на подводе с района какой-то мужчина с деревянным протезом, якобы с ней были два брата, постарше ее. По рассказам воспитателей, дети-сироты якобы откуда-то прибыли в деревню и жили там где попало, пока было тепло, люди подкармливали их чем могли, а потом девочку один мужик отвез в город и сдал в детский приемник, а оттуда ее определили в детдом. Имя девочки, настоящее или придуманное, уже не узнаешь, было Лида, а фамилия неизвестна, других сведений и вовсе никаких не было.
Когда у нее самой выпытывали, кто она да откуда, Лида рассказывала, что мама в поезде умерла, ее сняли с поезда, а детей отправили дальше. Было то правдой или ее фантазиями — никто не знал. Лида не отходила от меня, куда бы я ни шла, она- за мной. Ей было тогда всего четыре года. Я тоже привязалась к ней, стала часто рассказывать о ней родителям, попросила их позволить пригласить ее в выходной день. Так я один из выходных привела я ее к нам в дом. У меня оставались еще кое-какие игрушки, куклы, книжки, Лида, увидев все это, буквально замерла от восхищения. Она была очень тихая и грустная, так и хотелось обнять ее, приласкать, пожалеть. В понедельник утром надо было идти на работу, я стала собирать Лиду, говорю, что пойдем назад к детям. Она упала на пол и забила ногами, стала кричать, что не пойдет туда. С ней случилась настоящая истерика, ни в какую не хотела с места двинуться, рыдала в голос. С трудом уговорили ее и с тяжелым сердцем я ее привела назад в детский дом.
Вечером дома вместе обсудили случай с Лидой и мама сказала, что мы возьмем ее в нашу семью. Но тут начались споры. С нами жила сестра мамы, тетя Шура, которая работала портнихой в артели «Образец», ей хоть и жалко было девочку, но она сказала, что у маминого брата такая большая семья, почему оттуда не взять кого-то из детей, они тоже страдают, ведь если узнают, что чужого ребенка взяли, когда родные в нищете прозябают, будут очень обижаться. Это было правдой, мамин брат, Василий, с женой Дарьей, красивой женщиной, жили в то время в Оренбургской области в станице Ильинской и было у них восемь детей, не считая тех, которые умерли. Но двоим из его детей наша семья и так много помогла, определила на учебу, помогла встать на ноги. И потому решили мы, что все же возьмем Лиду. В ГорОНО разрешили оформить так называемый патронат, но с тем условием, что нас будут постоянно проверять и продлевать срок, если все будет нормально. Я даже не знала тогда, как важно было это событие для моей мамы, потерявшей троих детей. Тогда я еще не знала, сколько пришлось пережить маме. Она жила с этой раной в сердце долгие годы, не жалуясь никому, отдавая себя заботам о других. Двое племянников, дети того самого брата, жили у нас, и мамина сестра тоже. Она вернулась из Ферганы, и папа определил ее на курсы кройки и шитья, заставил учиться в вечерней школе. Так она у нас и осталась до конца. Замуж не вышла, но была для меня преданной няней, а когда у нас стала жить Лида, то и ради нее готова была на все.
Лида стала членом нашей семьи. Несколько лет была под опекунством, приходили проверять из Гороно. Помню, сразу по талонам ей выдали валенки, ну а остальную одежду, конечно, шили сами. Тетя Шура шила, мама вязала, так и росла она в нашем доме до последних дней мамы, папа-то умер в 1947 году, умер внезапно, никогда не болев до этого. Утром к нему пришел человек насчет очков, он занялся им. Заказчик ушел, папа отправился в комнату, прилег отдохнуть и скончался во сне. Никому не пожаловался, никому ничего не сказал. Лида прибежала ко мне на работу, я в то время работала секретарем в Военной прокуратуре. Это было 8 апреля 1947 года. Внезапная смерть отца ошеломила всех нас, мы потеряли такую опору, такого советчика, такого защитника, что передать это словами невозможно. Мы долго не могли опомниться от этого удара.
