Литмир - Электронная Библиотека

Тебе, слава Богу, незнакомо чувство голода. Тебе трудно представить, как бережно дети в детском доме держали кусок хлеба — не дай бог, упала крошка со стола, все бросались найти и завладеть ею. Бывало, некоторые хитрили, выжидали, когда все съедят свою норму и будут с завистью наблюдать за тем, у кого еще остался хлеб. Хитрец отщипывал маленькими кусочками, смаковал, дразнил рядом сидящих, которые не отводили голодных глаз от «счастливчика».

В один из жарких сухих летних месяцев, присущих казахстанскому климату, мы расширили нашу семью. В то лето особо остро встала проблема с водой. Ее не хватало, водопровода не было, воду привозил рабочий хромоногий кореец, который весь день на коляске с бочкой возил воду с городской колонки. Дети ходили грязными, на умывание воды не хватало. За состоянием дел в детском доме, конечно, следили соответствующие органы, и когда ожидалась очередная проверка или комиссия, тогда начиналась срочная подготовка — детей купали в одном большом котле в пристройке, до тех пор, пока вода не превращалась грязную жижу, потом им выдавали из кладовой, где работала полька Соня, одежду — девочкам платья, мальчикам рубашки, всем носочки и обувь.

К моменту проверки все было «на высоте», комиссия обходила комнаты, удовлетворенная чистотой, обедом чуть сытнее обычного, и уезжала. В красном уголке проявлялась грамота с благодарностью заведующей детским домом. Комиссия уезжала, детей раздевали, все сдавали в кладовку до следующей проверки, и жизнь продолжалась. Дети продолжали голодать. Детдом стоял на окраине города, и прогулки в город для детей были большими событиями. Но самым трудным было пройти мимо раскинувшихся за городом огородами, откуда люди несли овощи. Дети кричали, выпрашивая морковку или чего-нибудь еще, заглядывали женщинам в корзину. Мне всегда было ужасно стыдно, что наши дети такие голодные, это было жутко неправильно, даже в такое тяжелое время.

В одном из помещений напротив самого дома находился изолятор, старое серое деревянное здание с высоким крыльцом в несколько ступеней. В изоляторе лежали больные дети. Окна были занавешены простынями от палящего солнца, но масса мух проникала внутрь и жужжала в темноте, находя свои жертвы, облепляя глаза и губы спящих ребятишек. Чем болели дети, вряд ли кто знал. Был у нас фельдшер, грузный усатый, немолодой мужчина, уставший от жизни и равнодушный ко всему. Когда я привела к нему из своей группы мальчика, у которого резко отекло все тело, фельдшер ткнул его во вздутый живот и произнес: «Меньше есть надо!». Мальчика все же поместили в изолятор, но не лечили, и через несколько дней он умер.

Тяжело больным детям назначали «усиленное питание» — кружку простокваши. Как сейчас помню, на крыльце кухни стоит сдобная повариха, сверкая золотозубой улыбкой, и кричит в сторону изолятора через весь двор «Простокваша!». Оттуда выползет на коленях девочка в длинной белой рубахе, в костлявой ручонке держит жестяную кружку, чтобы ей налили простокваши. Сил у нее нет, впалые глазенки, бритая головка еле держится на тонкой шее, как на ниточке, а голос поварихи ее торопит: «Давай! Давай быстрее Фатима!». У девочки не было сил ползти, она путалась в длинной рубахе, но старалась протянуть руку. Мы подняли ее, ослабшую, и уже ничего не ожидающую, тень смерти уже витала над ней. Ночью ее не стало.

Зачем я тебе все это описываю? Что бы ты вместе со мной ощутил благодарность тому, что твое поколение это миновало.

Каждое утро после завтрака сюда приходила дочь поварихи — красивая девушка с длинными черными косами и тюбетейкой на голове. Приносила сумку, набивала ее продуктами, которые отнимались у детей, и уходила домой. Все эти эпизоды воспринимались окружающими, как нормальное явление, возмущаться, жаловаться было некому, все боялись и знали, что надо терпеть и ждать окончания войны. Все списывалось за ее счет, и малодушие, и жестокость, и воровство.

Как-то утром во время завтрака я разносила детям норму хлеба с маслом. В группу привели двух новеньких мальчиков. Посадить было их некуда. Тогда сняли цветок со столика и их посадили за этот стол. Когда я принесла им хлеб и положила возле каждого по кусочку, а сама вернулась за другими порциями, один из мальчиков подбежал ко мне, схватил мою руку и стал ее целовать, я с трудом высвободила руку, обняла его, а у самой стоял комок в горле. Отнесла его на место, а он только смотрел на этот кусочек, не решаясь дотронуться до него.

Заведующая детдомом разрешала воспитателям на выходной брать кого-нибудь из детей в гости. Сама она тоже брала девочку из старшей группы, но вовсе не из гуманных целей, девочка у нее дома была как прислуга, мыла, убирала в огороде работала. Ко мне же в группе все время прижималась одна девчушка, симпатичная девочка, новенькая. Говорили, что ее привез на подводе с района какой-то мужчина с деревянным протезом, якобы с ней были два брата, постарше ее. По рассказам воспитателей, дети-сироты якобы откуда-то прибыли в деревню и жили там где попало, пока было тепло, люди подкармливали их чем могли, а потом девочку один мужик отвез в город и сдал в детский приемник, а оттуда ее определили в детдом. Имя девочки, настоящее или придуманное, уже не узнаешь, было Лида, а фамилия неизвестна, других сведений и вовсе никаких не было.

Когда у нее самой выпытывали, кто она да откуда, Лида рассказывала, что мама в поезде умерла, ее сняли с поезда, а детей отправили дальше. Было то правдой или ее фантазиями — никто не знал. Лида не отходила от меня, куда бы я ни шла, она- за мной. Ей было тогда всего четыре года. Я тоже привязалась к ней, стала часто рассказывать о ней родителям, попросила их позволить пригласить ее в выходной день. Так я один из выходных привела я ее к нам в дом. У меня оставались еще кое-какие игрушки, куклы, книжки, Лида, увидев все это, буквально замерла от восхищения. Она была очень тихая и грустная, так и хотелось обнять ее, приласкать, пожалеть. В понедельник утром надо было идти на работу, я стала собирать Лиду, говорю, что пойдем назад к детям. Она упала на пол и забила ногами, стала кричать, что не пойдет туда. С ней случилась настоящая истерика, ни в какую не хотела с места двинуться, рыдала в голос. С трудом уговорили ее и с тяжелым сердцем я ее привела назад в детский дом.

Вечером дома вместе обсудили случай с Лидой и мама сказала, что мы возьмем ее в нашу семью. Но тут начались споры. С нами жила сестра мамы, тетя Шура, которая работала портнихой в артели «Образец», ей хоть и жалко было девочку, но она сказала, что у маминого брата такая большая семья, почему оттуда не взять кого-то из детей, они тоже страдают, ведь если узнают, что чужого ребенка взяли, когда родные в нищете прозябают, будут очень обижаться. Это было правдой, мамин брат, Василий, с женой Дарьей, красивой женщиной, жили в то время в Оренбургской области в станице Ильинской и было у них восемь детей, не считая тех, которые умерли. Но двоим из его детей наша семья и так много помогла, определила на учебу, помогла встать на ноги. И потому решили мы, что все же возьмем Лиду. В ГорОНО разрешили оформить так называемый патронат, но с тем условием, что нас будут постоянно проверять и продлевать срок, если все будет нормально. Я даже не знала тогда, как важно было это событие для моей мамы, потерявшей троих детей. Тогда я еще не знала, сколько пришлось пережить маме. Она жила с этой раной в сердце долгие годы, не жалуясь никому, отдавая себя заботам о других. Двое племянников, дети того самого брата, жили у нас, и мамина сестра тоже. Она вернулась из Ферганы, и папа определил ее на курсы кройки и шитья, заставил учиться в вечерней школе. Так она у нас и осталась до конца. Замуж не вышла, но была для меня преданной няней, а когда у нас стала жить Лида, то и ради нее готова была на все.

Лида стала членом нашей семьи. Несколько лет была под опекунством, приходили проверять из Гороно. Помню, сразу по талонам ей выдали валенки, ну а остальную одежду, конечно, шили сами. Тетя Шура шила, мама вязала, так и росла она в нашем доме до последних дней мамы, папа-то умер в 1947 году, умер внезапно, никогда не болев до этого. Утром к нему пришел человек насчет очков, он занялся им. Заказчик ушел, папа отправился в комнату, прилег отдохнуть и скончался во сне. Никому не пожаловался, никому ничего не сказал. Лида прибежала ко мне на работу, я в то время работала секретарем в Военной прокуратуре. Это было 8 апреля 1947 года. Внезапная смерть отца ошеломила всех нас, мы потеряли такую опору, такого советчика, такого защитника, что передать это словами невозможно. Мы долго не могли опомниться от этого удара.

27
{"b":"216772","o":1}