— Фотографии отца у меня есть. И бабушки. И остальных. Просто зачем выставлять? Когда мне необходимо, я и так могу их вытащить.

— Но не матери.

— Именно.

Соврала. Были, были у нее фотографии мамы. На дне чемодана, среди страниц журнала. Мало того, что были, еще и просматривались довольно часто. Может, другие могли с легкостью отрубить себя от семьи, а у нее не получалось. То есть действиями получалось, а мыслями — нет. Полный провал.

— Можешь сказать, в чем именно ты обвиняешь мать? Что конкретно тебя убило?

— Этому трудно дать определение. Подлость. Трусость. Живешь с человеком, любишь его и веришь в него, а потом узнаешь, что этот человек подвержен самым страшным грехам.

— То есть трусость для тебя — это самый страшный грех?

— Не всегда. Но в данном случае так.

Лара задумалась. В двух шагах от нее около лужи присела птичка с красным хохолком и желтыми крылышками. Она жадно пила воду, поглядывая по сторонам. Присутствие людей ее не смущало, пока Лара не шевельнула рукой, собираясь бросить в сторону птицы крошки от хлеба. Птичка испуганно упорхнула, не оценив жеста.

— Я тоже много думала об этом. И знаешь что — у трусости могут быть весьма веские оправдания. И трусость весьма легко спутать с осторожностью, с благоразумием. Где грань? И то, что стоит за трусостью, иногда оправдывает ее. Иногда трусливый поступок причинит меньше вреда, чем храбрость в данной ситуации и решимость к действию.

— Но не в данном случае. Струсить и бросить ребенка — это не приносило пользы никому.

— Матери. Может, ее собственные жизнь и судьба тогда показались дороже, важнее. Ты же не знаешь всех обстоятельств. Уверена, что сама она не так однозначна в оценках своего поступка.

— Изнутри всегда знаешь, что есть трусость, а что — нет. Тут и грань.

— Как раз изнутри чаще стараешься оправдать трусость и назвать ее поблагороднее.

— Она потом ходила в детдом, давала деньги, значит, совесть ее мучила.

— Но это и оправдывает ее. Она пыталась помочь, не так ли?

— Это похоже на жалкие попытки обелить себя в собственных глазах.

— А если оценить твою мать по жизни, в общем, ты думаешь, она трусливый человек?

— Та женщина, которую знаю я, — нет.

Ответ прозвучал уверенно, словно Ольга и сама об этом не раз задумывалась.

— Вот видишь. А ты говоришь — трусость. Трусость, как черта характера, это не то же самое, что способность струсить один раз. Трусость в общем уничтожает личность и превращает человека фактически в инструмент для того, кто сумел внушить ему страх в достаточной степени. Твоя мать, как мне показалось из твоих слов, не из таких.

— Ну хорошо. А как бы ты назвала ее поступок?

— Может — самосохранение?

— Это синоним трусости зачастую.

— Нет, отнюдь. Самосохранение иной раз требует довольно храброго одномоментного действия, а трусость этому воспрепятствует.

— Самосохранение с целью загубить жизнь беспомощного существа?

— Если бы она хотела загубить, то выбросила бы ребенка в помойку. А она оставила его в роддоме.

Ольга пригладила свои волосы нервным движением. Очередная смена настроения Лары, как всегда, привела ее в тупик. С кем спорила Лара? Уж точно не с Ольгой. Похоже, что она спорила сама с собой. Уж не себя ли она пыталась убедить в том, что такую мать можно оправдать? Не себя ли пытала, почему же ее все еще тянет к матери, невзирая на то что давно и бесповоротно осудила ее, как и отца? Почему ее гложет свое одиночество, неприкаянность и кто в этом виноват? Почему упорно возвращается к теме детства? Почему бередит рану вновь и вновь, словно получая извращенное наслаждение от боли? Ее детство не могло быть легким. Как бы там ни было, а ее бросили родители, один раньше, другой позже, но бросили, отказались, отдали посторонним людям на воспитание. Лара делала вид, что давно уже справилась с трагедией брошенного ребенка, но это было, конечно же, не так. Каково это — быть сиротой на африканском острове? Каково знать, что тебя никто не хочет из родных?

— В тебе уживаются много личностей, Лара.

Это развеселило Виеру.

— Да, много. Это же здорово. Могу посмотреть на вещи с разных сторон. А ты вот замкнулась на одной оценке, и все. И ни с места.

— Ты думаешь, мне стоит помириться с матерью?

— Вот этого я не говорила. Это сугубо личное дело. Но я вижу, что тебя это гнетет. Ты разрушила привычный стабильный мир, и тебе плохо. Мне легче, потому что мой мир никогда не был стабильным. Одни извержения вулканов и землетрясения. Так что, если я даже вдруг перепрыгну с одной вершины горы на другую, я быстро привыкну и приспособлюсь.

— Я тоже приспособилась.

— Но это все равно не твое. Тебе плохо. Ты измучена. Ты не можешь согласиться с принятым решением, внутренне ты его отвергаешь. Потому что ты не можешь существовать без тыла, надежного, родного. А замены ты не нашла.

— Найду.

Лара пытливо посмотрела на нее, сощурила свои огромные глаза так, что вокруг образовались морщинки, потом щелкнула языком.

— Буду рада за тебя. А пока я ужасно проголодалась, и мы должны пойти проведать девчонок и узнать, что будет на ужин.

Обстановка в приграничных районах ухудшилась. В преддверии президентских выборов в Сенегале бойцы движения демократических сил Касаманса активизировались в надежде на неизбежную при выборах дестабилизацию обстановки и на отсоединение Касаманса от Сенегала. Это грозило беспорядками на гамбийской стороне — жители по обе стороны границы происходили из одних и тех же племен, разговаривали на одном и том же языке и имели многочисленные родственные связи. В случае успеха отсоединения Касаманса власти сепаратистов непременно захотели бы присоединения к ним приграничных районов и так территориально маленькой Гамбии.

Панова подробно информировала начальство о происходящем. Писала и Родионову, на что он отвечал короткими благодарностями и длинным списком вопросов. Ничего личного в его письмах никогда не было. Буквально через две недели после обострения конфликта Ольга получила извещение, что на их проект выделяются новые средства на расширение медицинской помощи. Также, судя по почте и новостям, представители их Фонда, да и других гуманитарных организаций, проводили встречи на самом высоком уровне в правительстве Сенегала. Всем хотелось как можно скорее загасить конфликт, до того, как он разгорится до неуправляемой степени.

Приток денег принес с собой много работы для Ольги. Сезон дождей подходил к концу, дороги просохли, и теперь она ездила по разным точкам, деревням, в поисках скоплений беженцев, организации для них медпунктов, обучения и снабжения медсестер из местных клиник, чтобы те оказывали помощь не только своим жителям, но и беженцам. Иногда даже выделяли деньги на продуктовое снабжение, особенно тем, кто только-только пересекал границу и еще не интегрировался с жителями гамбийских деревенек. Лара ездила с ней далеко не всегда, у нее тоже прибавилось работы в клинике: со всех концов теперь везли женщин с кровотечением, на операции, детей, с болезнями которых не справлялись медсестры в деревнях. Она работала до позднего вечера и часто выходила на работу по ночам. Они почти не виделись с Ольгой, но Панова не переставала ощущать себя под ее постоянным контролем, невидимым пристальным взглядом. Смутные предположения и догадки порой начинали мучить ее, но все это казалось паранойей, она убеждала себя, что начинает потихоньку сходить с ума. На языке вертелся миллион вопросов, но ни разу она не смогла пересилить страх и задать их Ларе. Иногда она просто выпивала на ночь снотворное, чтобы спать крепко и не думать. Ни о чем не думать.

Однажды Лара позвонила ей среди ночи:

— У нас не хватает рук. Ты крови не боишься?

— Нет.

— Тогда приезжай в больницу. Мы не справляемся.

В клинике творился невообразимый хаос. Привезли сразу пять пациентов в тяжелейшем состоянии. Лара металась между ними, давая указания.