Успешное развитие рабочего профессионального движения продолжалось до тех пор, пока делами руководил сам Зубатов и пока участие в деле охранного отделения не стало достоянием широких слоев общества.

В октябре 1902 года Зубатов был переведен в Петербург и назначен заведующим Особым отделом Департамента полиции. Карьера Зубатова внезапно прервалась в 1903 году, когда его отношения с министром внутренних дел Плеве окончательно испортились. Плеве все более настаивал на усилении репрессий и отрицательно относился к зубатовским проектам реформ. Летом 1903 года Плеве, без объяснения причин, потребовал прекратить деятельность Еврейской независимой рабочей партии. Зубатов вспоминал об этом так: «Он перешел к грубому требованию “все это” прекратить, в особенности деятельность “Независимой еврейской рабочей партии”, нимало не соображаясь ни с моими нравственными запросами, ни с душевным состоянием всех “прикрываемых”, которые воочию успели стать на ножи и с “правыми”, и с “левыми”»^{58}.

Узнав об этом, лидеры партии поспешили заявить о ее самороспуске. После этого случая Зубатов подал прошение об отставке. Поведение Плеве по отношению к Зубатову можно понять и объяснить. Витте писал, что Плеве — человек «злопамятный и мстительный», и отставка Зубатова — это всего лишь акт мести в отношении строптивого подчиненного. Эта победа не принесла успеха Плеве, став для него пирровой. Лишившись одного из эффективных руководителей сыска, министр вскоре погиб: 15 июля 1904 года он был убит бомбой террориста.

С увольнением Зубатова рушилось и его дело. Его продолжение шло не так, как понимал и вел его сам Зубатов. В принципе верная его идея реализовывалась казенным, полицейским подходом. Для профессионального русского рабочего движения в нужный момент не нашлось национального, общественного вождя. Не выделило такого реформатора из своих рядов и правительство. «У Витте, как министра финансов, не оказалось глубокого знания и понимания рабочего вопроса, ни государственного чутья к нему, ни интереса. Его собственные записки лучшее тому доказательство. Не нашлось около Витте и человека, который бы зажег его интересом к рабочему вопросу и направил бы его на разрешение этого вопроса государственным размахом, как то было у Витте в других сферах его деятельности»^{59}.

В конце 1903 года Зубатова выслали под надзор полиции во Владимир с мизерной пенсией и с унизительным «уточнением», что она может быть прекращена, «если он позволит себе какие-либо действия, государственной пользе противящиеся». А.И. Спиридович вспоминал: «Ненавидимый революционерами, непонятый обществом, отвергнутый правительством и заподозренный некоторыми в революционности, Зубатов уехал в ссылку. Но опала и ссылка, где мне удалось побывать у него в гостях летом 1904 г., удалось долго и хорошо побеседовать, не повлияли на его политические убеждения…Зубатов продолжал оставаться честным, идейным и стойким монархистом». Сам Зубатов из владимирской ссылки писал в январе 1907 года Медникову: «Я защищал и защищаю самодержавие не по найму, служил по убеждению, а не из-за денег… а потому отказ от своего прошлого равнозначен для меня отказу от своего “я”, от своего самолюбия»^{60}.

При новом министре П.Д. Святополк-Мирском Зубатов был реабилитирован, с него были сняты все ограничения и ему была назначена высокая пенсия. Для Зубатова открывался путь к возвращению на службу. Спрос на него как специалиста был велик, и его стали настойчиво звать в Петербург. По словам Зубатова, он поочередно получал предложение вернуться на службу от Святополк-Мирского, Д.Ф. Трепова и С.Ю. Витте. Однако возвращаться на службу он не захотел. В письме к В.Л. Бурцеву он объяснял свое нежелание соображениями личной и семейной безопасности, а также тем, что возвращение дисгармонировало с его духовным состоянием. Вот как он сам объяснил свой отказ вернуться на службу: «Вышвырнув меня, Плеве оказал мне неоценимую услугу. Гордость и совесть никогда бы не позволили мне кинуть дело в тяжелую для него минуту. Я либо продолжал бы терзаться, либо попал бы под браунинг».

В феврале 1917 года в России началась новая революция.

2 марта император Николай II отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, а 3 марта, во время обеда, Зубатов, узнав об отречении Михаила, молча выслушал сообщение об этом, вышел в кабинет и застрелился. В кабинете на письменном столе сын нашел записку с распоряжениями, связанными с его смертью и просьбой никого в случившемся не винить.

А в самом деле, кого можно обвинить в его смерти? Не обвинять же ушедший век, начисто выхолостивший смысл человеческой морали, поправший ценности жизни, товарищества, любви, доброты и променявший их на эфемерные сказки о Пролетарском Братстве и Светлом Будущем? А может быть, этот неординарный человек чувствовал, что еще более страшным будет век грядущий, век торжества его противников и кровавой расплаты доверчивых и обольщенных ими граждан России.

Место захоронения Зубатова — Даниловское кладбище, однако обнаружить его могилу там не удалось. Значительная часть дореволюционных захоронений в лучших традициях советской власти была попросту уничтожена. Нужны были места для массовых захоронений жертв Большого террора. Его вдова А.Н. Михина-Зубатова жила в Москве и умерла, предположительно, в 1927 году, а следы единственного и обожаемого сына теряются одновременно с его гибелью. Неизвестно, как сложилась его судьба. Что стало с ним? Погиб в кровавом месиве Гражданской войны, сгинул в ледяном аду сталинской Колымы, пал безымянным пушечным мясом на Второй мировой? Или ему посчастливилось выжить в советской коммунальной квартире? А может быть, он нашел свое счастье на чужбине — за рулем парижского такси или среди духанов стамбульского базара? Неизвестно также, что стало с большим архивом Зубатова и с воспоминаниями, которые он начал писать.

Опасность «зубатовщины» для государства диктатуры победившего пролетариата (которой никогда и не было) заключалась в том, что в недолгий период своего триумфа Зубатов «увел» из-под носа социалистов-революционеров рабочий класс и вместо уголовного беспредела указал ему путь к процветанию и социальному миру. Поэтому вскоре после «Великого Октября» в коммунистической литературе был создан образ отвратительного провокатора и ренегата, предавшего «идеалы» революции, и этот образ стал хрестоматийным, не допускавшим иных толкований.

По подсчетам историков, в период с 1880 по 1917 год в архивах Департамента полиции числилось около 10 тысяч секретных сотрудников^{61}.

Согласно последним подсчетам историков, в канун Первой мировой войны деятельность РСДРП, а также социал-демократических организаций Латвийского края и Королевства Польского «освещали» 2070 штатных секретных сотрудников жандармских управлений, не считая «штучников», поставлявших сведения эпизодически, и агентов наружного наблюдения — филеров. Вопреки распространенному мнению, лишь незначительную их часть удалось раскрыть до свержения самодержавия.

С полицейскими провокациями социал-демократы сталкивались и раньше. Новым и неожиданным для многих из них явилось вовлечение в провокаторскую деятельность рабочих-передовиков, выдвинувшихся в период первой революции. Подобно тому, как когда-то участники «хождения в народ» идеализировали крестьянство, не избежали идеализации рабочих и интеллигенты-марксисты. В 1909 году Инесса Арманд с горечью и недоумением констатировала: провокаторство становится массовым, оно распространяется «среди интеллигентных рабочих, у которых ведь в противовес личным интересам, несомненно, стоит осознанный классовый инстинкт». «Некоторые здешние товарищи, — писала она, имея в виду Москву, — даже утверждали, что как раз среди интеллигентных рабочих это явление более всего сейчас распространено»^{62}.