В 1920 году он много писал, перечитывал прежние свои заметки, размышлял, в том числе и об иудаизме. Кафка вновь обратился к Моисею: «Сущность дороги через пустыню. Человек сам себе народный предводитель, идет этой дорогой, последними остатками (большего не дано) сознания постигая происходящее. Всю жизнь ему чудится Ханаан, лишь мысль. Что землю эту он увидит перед самой смертью, для него невероятна. Эта последняя надежда может иметь один только смысл — показать, сколь несовершенным мгновением является человеческая жизнь, несовершенным потому, что длись она и бесконечно, она все равно все- го лишь мгновение. Моисей не дошел до Ханаана не потому, что его жизнь была слишком короткой, а потому, что она человеческая жизнь». Так что цели различны по намерениям, но всегда остается еще и индивидуально избранный путь».
Далекий от того, чтобы исключить себя из еврейства, он, вместе с тем, писал, что, видимо, в большей мере, чем другие, является «западным евреем», во многом лишенным жизненной силы, погруженным в повседневность без веры и надежды. Упадок западных евреев, таким образом, становится причиной его собственного упадка — как и они, сам Кафка не имеет ни прошлого, ни будущего. Как Моисей, он приблизился к Ханаану, но так в него и не вошел. Он не коснулся лона любимой женщины. Он не вошел в нее, испытывая ужас и восторг от обладания любимым телом, не испытал блаженства соединения плоти и духа.
Всегдашний страх увел его от жизни. Его грех заключался в уклонении от исполнения предписанного Законом и в бессилии. Он тот, кто не может любить, тот, кто постоянно слышал: «Ты не можешь меня любить как бы ты того не хотел, ты, на свою беду, любишь любовь во мне; любовь ко мне не любит тебя». «Поэтому неправильно говорить, будто я познал слова «я люблю тебя». Я познал лишь тишину ожидания, которую должны были нарушить мои слова: «Я люблю тебя», — только это я познал, ничего другого».
Кафка подвел итог своей жизни и осознал, что она не удалась. Невротические состояния постоянно терзали его в последние годы. 16 января 1922 года он записал в дневнике: «...бессилие, не в силах спать, не в силах бодрствовать, не в силах переносить жизнь, вернее, последовательность жизни. Часы идут вразнобой, внутренние мчатся вперед в дьявольском, или сатанинском, или, во всяком случае, нечеловеческом темпе, наружные, запинаясь, идут своим обычным ходом... Одиночество, которое давно уже частично мне навязали, частично я сам искал, — но и искал разве не по принуждению? — это одиночество теперь непреложно и беспредельно... Оно может привести к безумию — и это, кажется, наиболее вероятно».
Как в этом предельном напряжении можно избежать безумия? Он не впервые задавал себе этот вопрос. Впрочем, Кафке, который постоянно пребывал в борьбе с неврозами, безумие не угрожало. И он это хорошо знал. Возможно, он был защищен от него самой своей слабостью, «смесью робости, сдержанности, болтливости, безразличия»: «Эта слабость удерживает меня как от безумия, так и от любого взлета. За то, что она удерживает меня от безумия, я лелею ее; из страха перед безумием я жертвую взлетом». Он расценивает это как сделку, в которой он, несомненно, остается в проигрыше.
21 января 1922 года: «Уснул после полуночи, проснулся в пять. Невероятное достижение, невероятное счастье. Но счастье было моим несчастьем, ибо тут же пришла неотвратимая мысль: такого счастья ты не заслуживаешь, все боги вместе обрушились на меня, я увидел их рассвирепевшего Главенствующего, его пальцы страшно растопырены и грозят мне ими с угрожающей силой, бьют в цимбалы. Возбуждение этих двух часов, до семи утра, не только уничтожило результаты того, что дал сон, но и весь день заставляло меня дрожать и беспокоиться».
В обмен на все, в чем было отказано — предки, брак, потомки, — Кафка получил лишь «искусственную и жалкую компенсацию». Эта компенсация осознается лишь через страдание. Таким образом, литература одновременно является спасением и мукой. Он пишет Максу Броду: «Я живу над тьмой, из которой поднимается, когда захочет, темная сила».
Поскольку он как бы не жил, он вдвойне испытывал страх смерти. «То, что казалось мне игрой, оказалось действительностью. Творчеством я не откупился. Всю жизнь я умирал, а теперь умру на самом деле. Моя жизнь была слаще, чем у других, тем страшнее будет моя смерть».
Незадолго до смерти у Кафки почти пропал голос. Страдания его стали невыносимыми. Он просил лечащего врача: «Доктор, дайте мне смерть, иначе вы — убийца». Франц Кафка умер 3 июня 1924 года; тело его было перевезено в Прагу и погребено 11 июня на еврейском кладбище. Несколькими годами позднее рядом с ним оказались отец и мать.
В литературном мире уход Франца Кафки прошел незамеченным. Единственным откликом стал некролог Милены Есенской в пражской газете. Многие считают его лучшим из всего, что когда-либо было написано о Кафке. «Немногие знали его здесь, поскольку он шел сам, своей дорогой, исполненной правды, испуганный миром. Его боязнь придала ему почти невероятную хрупкость и бескомпромиссную, почти устрашающую интеллектуальную изысканность. Он был застенчив, беспокоен, нежен и добр, но написанные им книги жестоки и болезненны. Он видел мир, наполненный незримыми демонами, рвущими и уничтожающими беззащитного человека. Он был слишком прозорлив, слишком мудр, чтобы смочь жить, слишком слаб, чтобы бороться, слаб, как бывают существа прекрасные и благородные, не способные ввязаться в битву со страхом, испытывающие непонимание, отсутствие доброты, интеллектуальную ложь, потому что они знают наперед, что борьба напрасна и что побежденный противник покроет, к тому же, своим позором победителя... Его книги наполнены жесткой иронией и чутким восприятием человека, видевшего мир столь ясно, что он не мог его выносить, и он должен был умереть, если не хотел подобно другим делать уступки и искать оправдания, даже самые благородные, в самых различных ошибках разума и подсознания... Он был художником и человеком со столь чуткой совестью, что слышал даже там, где другие ошибочно считали себя в безопасности». Что же, Милена хорошо его знала и понимала.
В 1924 году это был единственный отклик. Но не прошло и года, как Макс Брод опубликовал «Процесс» и вручил, таким образом, имя Кафки последующим поколениям. Вскоре опубликовали все, включая самое личное и сокровенное. Так пожелал век, в котором мы живем. Макс Брод предпочел литературу почитанию, нарушив завещание Кафки. Но кто сегодня смог бы упрекнуть его за это?
Троцкий: поверженный кумир революции
В революции происходит суд над злыми силами, но судящие силы сами творят зло.
Н. Бердяев
21 августа 1940 года вдали от родины, почти всеми забытый, погиб человек, имя которого в пору его всесилия заставляло трепетать тысячи людей. Не каждого автора убивают во время работы над текстом книги по приказанию героя произведения. Троцкий был убит в разгар работы над литературной биографией Сталина — человека, по чьему приказу был ликвидирован. Именно последний литературный труд Льва Давидовича Троцкого послужил основанием для вердикта о смертной казни. Рукопись Троцкого была опасна не пикантными биографическими подробностями; она покушалась на сами устои сталинизма. Убийство Троцкого — это самоубийство Сталина. Он надеялся, что со смертью Троцкого исчезнет носитель тех идей и принципов, которые осуществлялись им в СССР. Поэтому убийство Троцкого, если взглянуть на проблему под тем углом зрения, который пытался задать сам Троцкий, оказывается трагедией не только его, но и его убийцы — Сталина. А трагедия троцкизма — это и трагедия сталинизма. Именно Лев Троцкий первым рассмотрел Сталина и сталинизм изнутри, подметив вырождение большевизма. Диктатор этого ему не простил.
