Кафка дважды, в мае 1914 года и в июле 1917, был с ней помолвлен, но брак они так и не заключили. Вот одно из последних писем Кафки к девушке: «То, что во мне борются двое, Ты знаешь. Что лучшее из этих двух принадлежит Тебе, в этом я не сомневаюсь, особенно в последние дни. О ходе борьбы, я в течение пяти лет извещал Тебя — большей частью к твоей муке — словами и молчанием, и тем и другим вместе. Если Ты спросишь меня, всегда ли это было правдиво, я смогу лишь ответить, что ни перед одним человеком я с такой силой не избегал сознательной лжи или — чтобы быть еще больше точным — не избегал с большей силой, чем перед Тобой. К маскировке я иной раз прибегал, ко лжи — очень мало... Я лживый человек, иначе я не могу сохранять равновесие, мой челн очень неустойчив... Ты мой суд челове- ческий. Двое, что борются во мне, или, вернее, из чьей борьбы я весь, вплоть до последней истерзанной частички моего существа, состою, — это добрый и злой; временами они меняют свои маски, и это еще больше запутывает запутанную борьбу; но в конце концов... я все же мог надеяться, что... наконец обрету Тебя... Втайне я считаю, что моя болезнь вовсе не туберкулез, а общее мое банкротство. Я думал, что можно будет еще держаться, но держаться больше нельзя. Кровь исходит не из легких, а из раны, нанесенной обычным или решающим ударом одного из борцов.
Этот борец получил теперь поддержку — туберкулез, чего теперь хочет другой? Разве борьба не достигла блистательного конца? Что иное остается другому — слабому, усталому и в таком состоянии почти невидимому Тебе, — как не прислониться ... к Твоему плечу и вместе с Тобой, самой невинностью чистого человека, ошеломленно и безнадежно воззриться на взрослого мужчину, который, почувствовав себя обладателем любви человечества или предназначенной ему наместницы, пускается на свои отвратительные подлости. Это искажение моих стремлений, которые сами по себе уже есть искажение».
«Оставь надежду всяк сюда входящий» — начертано на вратах ада. Считается, что это лишь обращение к страху предстоящих страданий. Но отторжение надежды уже само по себе есть несчастье. Тибетцы говорят: «Теряешь жену — обретаешь свободу, теряешь здоровье — обретаешь удовольствие, теряешь надежду — теряешь все!» Отсутствие надежды нередко порождает невроз. Наверное, так было с помолвками Кафки. Все его отношения строились в надежде на близость. Надежда оказывалась важнее действительной близости, при этом всегда оставалась возможность отступления. Но душа его все более погружалась в бездну отчаяния, «в громкозвучные трубы пустоты» (запись в дневнике от 4 августа 1917 года).
Напряженно-болезненное творчество
В 30-е годы Бертольт Брехт писал, что Кафка, предвидя приближение кошмаров фашизма, с великолепной фантазией описал будущие концлагеря, будущее бесправие, будущую абсолютизацию государственного аппарата, глухую, управляемую непостижимыми силами жизнь одиночек. Действительно, в произведениях Кафки отчетливо показана беспомощность человека в XX веке. В его романах «Процесс» и «Замок» запечатлена трагичность человеческой беспомощности. В «Процессе» человек оказывается жертвой сил, преследующих его. В «Замке» те же, нелепые, но всемогущие силы препятствуют человеку в его страстном желании зажить обычной, простой человеческой жизнью.
Именно в «Процессе» Кафка, пожалуй, с наибольшей полнотой и масштабностью отразил убеждение в беспомощности человека перед всевластием неведомых, стоящих над ним сил, и мысль о фатальной виновности человека. Главный герой Йозеф К. после долгих хождений по канцеляриям суда, где его ошеломлял вид обвиняемых, подавленных собственной судьбой настолько, что они теряли всякое представление о человеческом достоинстве и правах, сам начинает сомневаться в собственной невиновности и начинает искать в своей жизни проступки, которые могли бы объяснить, почему и в чем его обвиняют. Через весь роман проходит мысль о бессмысленности сопротивления тем зловещим силам, что господствуют над человеком. Безнадежность парализует его волю к сопротивлению. Образ судейской машины, перемоловшей Йозефа К. своими чудовищными жерновами, — персонификация неведомых сил зла, враждебных человеку, их отображение в человеческом сознании. Человек не способен познать их и потому не может с ними бороться. Французский философ Жан-Поль Сартр допускал, что один из смысловых пластов «Процесса» — это еврей в качестве подсудимого в долгом судебном процессе — он ничего не знает о своих судьях и почти ничего — о защитниках; он не знает, в чем его вина.
Мир произведений Кафки — это мир странный, причудливый, неестественный. Странность эта достигается необычностью ситуаций, сюжета, персонажей. В итоге обычно лежащий на поверхности смысл утрачивается, обесценивается. Недаром французский теоретик культуры Морис Бланшо, рассматривая творчество Кафки, выводит его из мира смыслов. Для Бланшо Кафка — это писатель, воссоздающий собственный опыт и стремящийся при этом во внесмысловую область Ничто. По-иному интересуется Кафкой его друг и биограф Макс Брод, опираясь на гегелевскую формулу: «Америка» — тезис, «Процесс» — антитезис, «Замок» — синтез. Чистый и наивный юноша из романа «Америка» — это одна ипостась души Кафки. Йозеф К. из «Процесса» — другая; по мысли Брода, и процесс, и казнь при всей своей бессмысленности исполнены высшей справедливости. Йозефа К. судит его собственная совесть, а приговор выносит Бог. Наконец, полностью преодолевший сомнения, но все же к чему-то стремящийся землемер К. из «Замка» — это третья ипостась, уже окончательная.
Произведения Кафки были в значительной мере прямым продолжением, фиксацией его внутренних состояний и видений, тревожным, полным недоговоренностей и смуты рассказом о химерах и мучительных страхах, владевших его сознанием и омрачавших его безрадостную жизнь. Занимаясь писательством, он замыкался в собственной личности, все глубже погружаясь в самосозерцание.
В октябре 1911 года он записывает в дневник: «Бессонная ночь. Уже третья подряд. Я хорошо засыпаю, но спустя час просыпаюсь, словно сунул голову в несуществующую дыру. Сон полностью отлетает, у меня ощущение, будто я совсем не спал... И с этого момента всю ночь часов до пяти я как будто и сплю, и вместе с тем яркие сны не дают мне заснуть. Я как бы формально сплю «около» себя, в то время как сам я должен биться со снами... Вероятно, я страдаю бессонницей только потому, что пишу».
Одиночество, бессонница и страх смерти обратились в творческий порыв. Бессонница стала преследовать Кафку уже в молодости, но он никогда всерьез с ней не боролся. Для Кафки бессонница была прочно сопряжена с творчеством. Он часто повторял — не будь этих странных ночей, он бы никогда не писал. Усталость и отчаяние заставляли его принять отказ от тех целей, недостижимость которых его постоянно угнетала. Вероятно, в обыденной ситуации Кафка не мог достигнуть той степени отстраненности, которая его устраивала, и был способен на это, лишь оказываясь на грани саморазрушения.
Слабость после ночей, лишенных сна, заставили Кафку чувствовать к себе отвращение. Его одолевали бесконечные фантазии. Он видел сны, и были они кошмарны. Кафка чуть не сошел с ума; он утрачивал уверенность в мире, направляемом Великим Часовщиком. Почва, которую он попирал ногами, становилась все более зыбкой. Недаром Кафка говорил, что бессонница, вероятно, есть не что иное, как страх смерти.
Страницы его дневников усеяны записями: «Видение...», «Бессонная ночь. Я думаю, эта бессонница происходит оттого, что я пишу». И опять «Видение...», «Я не могу спать. Только видения, никакого сна». Какие-то из этих видений вылились в его притчи-новеллы, полные символики и иносказаний. Являясь апофеозом неуверенности человека, бессонница в то же время может способствовать творческому процессу, отрешенности и вдохновению. Чем можно объяснить этот парадокс? Очевидно, бессонница в некоторых случаях становится средством обуздать сжигающую человека надежду, трансформировать ее в творческую отрешенность.
