Яркий красный крест, вырезанный ножом у него на лбу, уже не кровоточил. Только глаза — хотя и стали теперь негритянскими, с синими белками — своим выражением напоминали об Айболите. Это все же были глаза врача. Белая улыбка ярко вспыхивала иногда на этом темном лице.

Дунаеву казалось теперь, что сам он вырос в джунглях, под созвездием Южного Креста, что вскормила его рослая самка обезьяны, что есть у него много жен и любовниц среди молоденьких обезьянок и зебр, что сам он крепок, смугл и ходит всегда голый, с раскрашенными разноцветными зубами.

Он завертелся в танце, охлопывая себя ладонями, ритмично ударяя по коленям, локтям, темени и копчику. Все стало отражаться во всем — он везде видел себя, свое зажмуренное лицо и разноцветные зубы всех цветов радуги, так что его распахнутый рот похож был на коробку с акварельными красками. Огни далеких праздников отражались в озерах, и там проносились веселые хороводы. Семь белых обезьян неподвижно сидели на ветвях дерева с огромным стволом, а внутри ствола прятались освещенные комнаты, где спала чернокожая принцесса, чьи короткие курчавые волосы были полны живыми улитками. Танец, магический и вечный, всосал Дикаря в свои вихри. Костры вспыхивали и гасли. Откуда-то издалека, с отрога горы, какие-то европейцы-путешественники рассматривали его в подзорную трубу. Он знал, что теперь, голый и беззащитный, даже без главной обереги — без ослиного хвоста, — он как бесхвостая обезьяна извивается в окуляре их трубы, и они с отвращением смотрят в его экстатическое запрокинутое лицо, на его голое тело, в котором худоба и жир свились в грубые, нецивилизованные узлы, на его разноцветные зубы. Но ему было не стыдно. Он чувствовал, даже не глядя в их сторону, что бледнолицые заблудились, что они больны тропической лихорадкой, которая скоро свалит их к подножию костров, где они будут трястись от своей внутренней арктической стужи, от холода своих мокрых простыней, на которых они спали в детстве в студеных дортуарах своих аристократических колледжей и закрытых школ, и в их предсмертном бреду будет все повторяться и повторяться его танец в круглом окошке подзорной трубы, лицо с разноцветными зубами проводит их до самого конца. Они больны. Только Большой Мулат Айбо, известный medical man, мог бы помочь им, но ему не до того — он танцует, он флиртует с омутами и ручьями, он стучит коленями по коленям, бьет локтем о локоть.

Дунаев выгнулся мостиком, животом вверх, и стал охлопывать ладонями небо, как будто лепя его. Небо ежилось, мялось и застенчиво кололо дождевыми струями. Охлопав всю небо, Дунаев согнулся крючком и стал столь же прилежно охлопывать землю под своими танцующими ногами. Он так сильно хлопал и бил землю, что брызги глины летели ему в глаза, в лицо, но он продолжал дело, пуча губы и заботливо приговаривая что-то. Вдруг рука его подобрала с земли какую-то вещь. Он поднес ее к лицу, чтобы рассмотреть. Но она настолько оказалась облеплена мокрой землей, что непонятно было, что это такое. Но дождь постепенно смыл землю, и Дунаев увидел в своих руках растрепанную кисточку. Минуту он смотрел на нее, медленно узнавая. Это была кисточка ослиного хвоста, отсеченная Айболитом. В ту же секунду дикарь расхохотался, вскочил на край воронки и метнул тяжелую от влаги кисточку в лицо Большого Айбо.

— Покажи мне его истинный облик! — громовым голосом приказал Дунаев.

Молния без грома осветила окрестность.

Джунгли исчезли. Знакомое поле, вспаханное войной, безжизненно лежало вокруг глубокой воронки, оставшейся от взрыва. Десять богов превратились в животных: слон, жираф, страус, носорог, тигр, антилопа, тапир, зебра, кенгуру и верблюд, впрягшись в огромную упряжь, тащили нечто из глубины воронки. Все животные были настолько покрыты мокрой землей и грязью, что узнавались только по силуэтам. От каждого из них тянулся и уходил в воронку натянутый серебристый трос. Концы тросов уходили в темную воду, которая смутно двигалась. И только Одиннадцатый ничего не тянул — он неподвижно стоял на краю воронки, механически сжимая и разжимая тонкие витые пальчики. Дунаева охолонуло странным холодным ветром. Это было существо — на вид маленькое, хрупкое, даже жалкое, но вокруг него огромным невидимым кубом стояла простая сила, прозрачная, безучастная ко всему. Но чувствовалось, что сила эта так глубока, что стало светлее и холоднее вокруг.

«Хозяин, — в ужасе подумал парторг. — Вот он — Хозяин».

В голове мелькнула когда-то слышанная фраза: «Говорит, что тайному делу от Хозяина научился…»

Существо казалось гибридом лемура и тушканчика, причем верхняя часть тела была от лемура, а нижняя — от тушканчика, стоящего на тонких, длинных, вывернутых ногах. Существо бесцельно сжимало и разжимало свои витые пальчики, и в светящихся огромных глазах вместо зрачков застыли спиралевидные завитки. Дунаев узнал эти глаза. Не мог не узнать.

— Бо-бо! — пролепетали похолодевшие губы.

Вот оно — прозвище, связанное с болевыми сигналами! Наконец-то парторг догадался. А ведь догадка столько раз уже маячила поблизости! Все, что говорил врач о кличке «Айболит», была лишь детская ложь, призванная скрыть его настоящее имя, младенческое, жалкое и страшное. «Бо-бо» — именно так называют боль младенцы, а устами младенцев глаголет истина.

И парторг повторил несколько раз, словно пуская пузыри:

— Бо-бо. Бо-бо. Бо-бо…

Казалось, кто-то, давясь от внутренней спазмы, пытается обратиться к Богу, но не может.

Бо-бо был уже совсем не тот, каким когда-то Дунаев встретил его. Это был уже не «сыроед», не пузан с влажным ротиком, слизывающий мясо с костей. Годы войны изменили его — он стал аскетом.

Бо-бо подал знак, и животные напряглись, тросы дрогнули, вода забурлила. Что-то большое выдвигалось из омута в воронке. Дунаеву стало невыносимо страшно. Он отдал бы все на свете — лишь бы тросы оборвались и «это» снова ушло бы в глубину.

Но нечто уже выдвигалось из воды.

— Что это? — спросил парторг у Хозяина, указывая вниз. Ответ пришел не сразу. Существо как-то настраивало свои губы, как музыкальный инструмент, чтобы произнести ответ. Наконец, с трудом, очень тихо и по слогам, как говорят те, кто не говорит никогда, оно произнесло:

— Бе-ге-мо-тик…

— Что? Зачем.. Зачем они тащат его? Ему же там хорошо! — Дунаев кричал почти с отчаянием. Его била дрожь.

Существо сжало и разжало свои ручонки. Что-то умоляющее было в этом жесте, но глаза смотрели и светились безучастно. Губы неуверенно задвигались:

— Чтобы… он… стал… свободен…

Слово «бегемот» — древнееврейское и означает «скот» и вообще «животные», поэтому неудивительно, что нити от всех животных тянутся к одному, спрятанному в глубине, — к бегемоту. Поскольку он обозначает сразу всех, является их тайным совокупным именем. Но тросы дернулись, и «нечто» еще больше выдвинулось из болота. Стало видно, что это никакой не бегемотик.

Из заболоченной глубины котлована выдвигалась вещь, которая никак не могла быть бегемотиком. Какой-то облепленный тиной и грязью предмет выдвигался на тросах.

Парторгу показалось, это стол.

— Свободен… — повторил Бо-бо.

И в этот момент Дунаев осознал, что Бо-бо ничего не сказал. Он все время лишь молчал, парторг сам говорил за него. Струи дождя прокатились по предмету, смывая с него тину и глину. Стала проступать белизна. Дунаев хотел отвернуться, зажмуриться… но не мог.

Это был белый рояль.

Бо-бо перестал тереть свои пальцы и робко опустил руку, делая подобие приглашающего жеста.

— Сыграй! Сыграй нам… — что-то зашелестело вокруг. — Сыграй… Пусть будет музыка…

Что-то умоляющее, нежное, но властное было в этом шелесте.