Аксель, не спрашивая разрешения, налил себе еще вина и закурил. Наполненный солнцем дым сигареты поплыл между ящиками.

— Так вот, вопрос был таков. Мы не можем создать завершенное и окончательное суждение о мире, потому что не обладаем обособленностью. Мы — часть мира и не находимся в его центре. А ведь только в умозрительном центре мироздания, то есть, говоря теологически, в Боге, возможно полноценное суждение о мире. Потому что центр мира обособлен от самого мира: будучи причиной вещей, он никогда не становится их следствием. Он не часть причинно-следственной круговерти. Однако в человеке заложено стремление к созданию завершенного и полноценного суждения о мире, и это стремление есть стремление к Центру. Стремление это считается только лишь чистым стремлением, которое нельзя всецело удовлетворить… Но тот парень спросил: а если Центр все же доступен для человека, если Бог — это комната, в которой можно жить? Не значит ли это, что мы уже живем в этой комнате… И мы — каждый из нас — уже произнесли то Суждение, которое является истиной, и именно поэтому существуем. Нам надо только вспомнить его, разобравшись в хаосе всех сказанных нами слов. Но это вроде бы сделать не трудно, потому что мы постоянно повторяем одну и ту же мысль. Нам надо лишь вычленить ту мысль, которую каждый из нас постоянно повторяет всю жизнь на разные лады. Так сказал пьяный парень, и он потребовал от нас, чтобы каждый высказал в трех словах ту мысль, которую мы так или иначе повторяем в течение всей жизни. В трех словах. Он сказал, что мы должны представить себе, что он, вопрошающий — это дверь в Божественную Комнату, в Центр Всего. Пьяная, словно на сквозняке, дверь. Каждый из нас должен произнести пароль, password. Из трех слов. Это и будет Суждение. Он сказал, что мы должны проявить волю и осудить мир. Осудить не в смысле порицания, ты понимаешь… Но произнести Приговор. Это то, что хочет от нас Центр. Один из нас произнес в ответ французский каламбур. Я же очень долго пытался ответить — чем-то меня этот вопрос задел. Я приводил рациональные аргументы, я говорил, что смысл любого пароля в том, что он один для всех, а нам предлагалось всего лишь сформулировать кредо — оно и так есть у каждого, и у всех разное, и его наличие вовсе не помогает людям проникать в Стержень Бытия, во внутреннее полое пространство. А ты вот промолчал, но мне потом отчего-то казалось, что ты — единственный из нас — четко ответил на поставленный вопрос. Четко, в трех словах. Но вслух ты не произнес. Утаил. И все же мне хотелось бы знать — мысленно ты ведь ответил тогда?

— Давно видел Агату? — спросил Юрген.

— Давно не видел. Она вышла замуж, у нее ребенок. Означает ли твой вопрос об Агате, что тебе нечего сказать о пароле? Или же пароль держат в тайне?

— Я просто вдруг вспомнил о ней. Ее красивые глаза. К тому же ты просил произнести три слова. Я и произнес три слова: давно видел Агату? Считай, что я уже в Божественной Комнате, как ты выражаешься. Будь любезен, плесни мне еще.

Юрген протянул руку и взял кружку, которую для него наполнил Аксель. Но в этот момент поезд дернулся с громким скрежетом, и немного вина из кружки выплеснулось на руку и на рукав.

— Тронулись, — произнес Юрген, вытирая руку белым платком. — Вот и славно. В данный момент Центр хочет от нас одного — чтобы мы доставили эти вот ящики в Германию, причем в целости и сохранности. Я не помню того ночного разговора и, признаться, не совсем понимаю вопрос. Видишь ли, я давно не веду метафизических бесед, а если и говорю изредка на эти темы, то только с девушками или с начальством. С возрастом понимаешь, что мысли мужчины вроде трелей соловья — они пригодны лишь для обольщения или для карьеры. В юности-то еще обольщаешь самого себя и делаешь карьеру в собственном воспаленном воображении, но потом это проходит.

— У меня это так и не прошло. Видимо, поэтому я все еще простой офицер конвоя. — Аксель улыбнулся. Они помолчали. Поезд набирал ход, весело стучали колеса, все скрипело и покачивалось, свежий ветер врывался в оконце вагона, море вдали разворачивалось как большой веер, с одной стороны перламутровый, переходящий в сплошное сияние, с другой стороны темно-зеленый и серый. Сосны, как светлые призраки, то кривились, подходя к самому берегу, то снова выпрямлялись.

— Неплохо едем. — Юрген с удовольствием подставил лицо ветру. — Всякая комната, которая быстро несется куда-то, она и есть Божественная. Она центр всего. В ней можно выпить вина, посидеть, не снимая шинели. Этот свет сегодня — золотой, драгоценный… То, что внутри этого вагона, и то, что снаружи — этот лес, — это все связано друг с другом гораздо теснее, чем ты думаешь. Знаешь, что во всех этих ящиках?

— Не причастен государственным тайнам, — весело усмехнулся Аксель.

— Янтарь. Янтарь, когда-то собранный в этих местах, в таких же приморских лесах, как этот. А затем отправленный по кусочкам в Петербург, отшлифованный голландскими, итальянскими, русскими, немецкими, французскими мастерами, превращенный в изысканные произведения искусства, в сплошной ковер чудес, который должен был устилать стены Янтарной палаты в одном из дворцов русской императрицы. Теперь янтарь возвращается к нам. Он, можно сказать, снова ожил — и снова в движении, как в те древние годы, когда он еще тек смолой по древесной коре. Это он — господин Янтарь — едет в этом вагоне. А мне выпала почетная обязанность сопровождать его. Пойдем, я покажу тебе его локоть.

Юрген резко встал и чуть не упал, потому что поезд сильно качнуло (а может быть, действовало красное вино). Он прошел в глубь вагона. Аксель последовал за ним. Они обогнули Два громоздких ящика и оказались в закутке, где стоял полуразбитый ящик, несколько досок валялись на полу. Изнутри, большим темно-коричневым куском свисала порванная оберточная бумага.

— Вот, уронили при погрузке. Загляни. Впрочем, сделай прежде еще глоток вина. Это создано не для трезвых, бурш Адлерберг. Но ты и без вина не бываешь трезвым. Уж я тебя знаю, я сам такой же. Работа над Янтарной палатой не прекращалась никогда, ее продолжали при всех царях, внося все новые элементы. Говорят, вся русская история зашифрована здесь. Все русское прошлое, а может быть — кто знает — и будущее. Русское будущее. К дизайну палаты причастны были мистики и провидцы, как утверждают легенды. Продолжалась эта украшательская деятельность и при большевиках. Ну, заглядывай.

Аксель осторожно заглянул в пролом ящика, придерживая рукой лоскут оберточной бумаги. Под бумагой еще был слой какой-то мягкой толстой материи, вроде войлока, но и он был грубо порван.

— Я ничего не вижу. Здесь темно, — наконец произнес Аксель через несколько минут.

— Измени угол зрения. Там, с другой стороны ящика, есть пробоина. Надо, что называется, «поймать луч». Почувствуй, как идет свет, как он проходит сквозь этот предмет, сквозь безжизненную массу. Главное — начать видеть. Все остальное не важно. Остальное приложится.

— Да, вроде бы что-то видно… Кажется, волосяной пучок, тусклый, закрученный в спираль… Похоже на технику Чернения по золоту…

— Хорошо. Теперь чуть-чуть наклонись. Совсем немного.

— Ага, вижу лицо старухи, на голове у которой находится этот пучок. Неплохо сделаны морщины. Смотрит вниз. Манера такого как бы мягкого рисунка, немного ребрандтовского…

— Да, это старуха, моющая посуду.

— Теперь я вижу ее руки, погруженные в большую раковину. Видна верхняя часть мыльной пены, которая вздымается над краями раковины. Видны также верхние части тарелок в пене. Не знаю почему, но все это кажется мне каким-то значительным, как такие сокровенные изображения, праобразы, которые были еще до сотворения мира…

— Смотри дальше. Постарайся спуститься взглядом немного вниз, к нижнему краю ее юбки.

— Вижу юбку, темноватую, с длинными прерывающимися полосками… Вижу одну ногу (другая закрыта кухонным столом). Нога обута в плетеный ботинок. Очень тщательно сплетено. Крупные, светлые лыковые лепестки…

— Поднимись чуть-чуть обратно, к нижнему краю юбки. Видишь большое темное пятно — там, где юбка уже почти обрывается?