Стр. 13. Голбец* - овощная яма под полом в частном доме.
Стр. 13. Шихтовый двор* - на уральских заводах место, куда свозили отходы плавильного производства и неисправимый брак.
Стр. 16. Дружок* - пара. В Прикамье на дружки считали многое - дружок веников, дружок вёдер и прочее.
Стр. 17. Успенский пост обычно приходится на вторую половину августа.
Стр. 33. Набеги чукчей исторический факт, закончились на рубеже восемнадцатого-девятнадцатого веков.
Стр. 44. На самом деле в 1772 году графу Резанову было тринадцать лет.
Стр. 53. Вёдро* - сухая солнечная погода, прикамский диалект.
Стр. 57. Ф. Ф. Аксёнов* - реально существовавший управляющий всеми заводами Демидова.
Стр. 72. Соболя всего триста лет назад добывали в Европейской части России. А в средние века соболь водился в Карелии и едва ли не в Подмосковье. Есть упоминания об этом летописцев.
Стр. 73. Люча* - русские на языках манси и других северных народов.
Стр. 78. Берестяные короба* - использовались солдатами и путешественниками вплоть до первой мировой войны вместо солдатских ранцев. Легче, удобнее, не портятся продукты и не промокают от влаги.
Зайцев Виктор Викторович
Прикамская попытка – 2
Аннотация:
Продолжение "Прикамской попытки", четверо наших современников, инженеры и офицеры, попали в восемнадцатый век, где в меру своих способностей пытаются изменить вектор развития России.
Глава первая.
- Дорогая, открой окно, душно, - сбрасываю с себя одеяло, но легче не становится, подхожу к окну и раскрываю его. Боже мой, во дворе орда всадников с копьями и луками, некоторые с пищалями. Я забываю про духоту и тупо гляжу на них со своего третьего этажа. - Что это за карнавал, дорогая? В нашем дворе снимают кино?
И тут меня пробивает, какой карнавал, какая массовка, я три года живу в восемнадцатом веке, у меня молодая жена и новорожденный сын. Что за ерунда, пытаюсь я обернуться к кровати и просыпаюсь. Темно, невозможно дышать, лицо закрыто какой-то тряпкой, сбрасываю её рукой и вздыхаю. Лучше бы этого не делал, вонь стоит ужасная, едва не закашлялся, пытаюсь дышать ртом. Где я? Пока глаза привыкают к глубокому полумраку, вспоминаю, что со мной случилось. Попытка шевельнуть головой отзывается сильнейшей болью, ощупываю правой рукой лицо, грудь, дохожу до левой руки. Что же я левой-то не могу шевелить? Малейшее движение в левой руке отзывается толчком боли в левой же ключице. В детстве я ломал ключицу, только правую, но воспоминаний достаточно, чтобы ясно понять, сейчас сломана левая ключица. Плохо, левой рукой ничего сделать не смогу. Осторожно напрягаю поясницу и ноги, слава богу, там всё цело, ноги работают и не болят.
Ноги босые, прикрыты чьим-то тёплым телом, я боюсь пошевелиться, чувствуя, что со всех сторон окружён спящими людьми. Мы лежим в буквальном смысле вповалку, моя голова покоится чьих-то ногах, а левая рука прижата к полу тяжёлой задницей соседа слева. Ничего рассмотреть я так и не смог, судя по мирному храпу соседей, на улице ночь, придётся работать мозгами. Последнее яркое воспоминание - возвращение Палыча из рейда по башкирским степям. Он молодец, смог сохранить всех ребят, хоть раненых и простывших, но всех довёл обратно. Сам при этом словил стрелу в ногу, кость, к счастью, не задета. Помню, сидим, пьём чай с пирогами, слушаем рассказы Ивана о партизанских действиях, по 'принуждению к миру'. Он сам так выразился, рассказывая, как 'примучивал' башкир, добираясь до моих доносчиков. Потом долго вспоминал свою службу у Пугачёва, что-то очень интересное, не могу вспомнить, рассказывал Палыч, уже нам двоим, мне и Вовке. Ладно, вспомню потом.
Следующее яркое воспоминание, рано утром я отправился в Прикамск, верхом, налегке. Зачем же я туда собрался, снова ударила тупая волна боли в затылок при попытке вспомнить. Черт с ним, поехал и поехал, что же так голова болит, не вспомнить ничего с этой болью. Постараюсь вспоминать то, что легче, например, Прикамск. Доехал я туда или нет, спрашиваю сам себя, ожидая новой волны боли, голова молчит. Значит, доехал. Что же там случилось? Волны боли с новой силой погребают меня, едва удерживаюсь от стона, чтобы провалиться в спасительное беспамятство. Остаток ночи один кошмарный сон сменяется другим, какие-то перекошенные лица, крики, отрубленная голова Фрола Аггеича, нашего городового. Незнакомые бородачи в полушубках, радостное лицо Акима, улыбающегося мне в глаза. Даже во сне вспоминаю удивлённо, я же его продал в Сарапуле, как он оказался в Прикамске? Не успеваю додумать, яркий свет бьёт в глаза, облегчённо просыпаюсь.
- Вставайте, господа покойнички! - этот крик не добавляет оптимизма. Рассматриваю сквозь пар на фоне открытой двери троих казаков в тулупах. Со стоном пытаюсь встать, едва не упал, толкаю соседа. Ба, это же поручик Жданов, избитое лицо с заплывшими глазами трудно узнать. Слева от меня поднимается батюшка, с кровоподтёками на лице, рядом с ним доктор. Он-то здесь при чём? Никто из нас не пытается говорить, даже в глаза друг другу избегаем смотреть, стыдно и за себя, и за жителей Прикамска, за их предательство. Словно, мы в этом виноваты. Наверняка, каждый из моих товарищей по несчастью вспомнил все свои грехи, все готовы к смерти, стараются держаться спокойно. Нас семерых выталкивают из баньки, все мы босые, избитые, узнаю ещё троих собратьев по несчастью - старших мастеров Прикамского завода. Управляющего с нами нет, дай бог, успел сбежать. Я уже понял, что попал в плен пугачевским помощникам, судя по их радостным лицам, сейчас нас будут казнить. Или, как там, у Пушкина, непременно перед этим скорый суд? Да, хотелось бы побывать на суде, посмотреть напоследок, и вспомнить всё же, как я в плен попал. Почему-то эта мысль меня тревожит больше всего.
Нас ведут на базарную площадь перед заводом. Непривычные к ходьбе босиком, доктор и поручик вздрагивают, наступая на свежевыпавший снег. Я, наоборот, наслаждаюсь приятной прохладой и мягкой пушистостью, вспоминая, как десять лет назад впервые пытался ходить по снегу босиком. Была такая мода в провинции, после увлечения обливанием, по методу Порфирия Иванова. От обливаний меня здравый смысл удержал, а босиком я лет семь ходил, до самого попадания в восемнадцатый век. Ноги не успели забыть годы тренировок и легко привыкают к холоду, благо мороза нынче нет, не больше пяти градусов ниже нуля. Однако, пока добрались до площади, руки и полураздетые тела наши успели замёрзнуть. Стоящие рядом пленники заметно дрожат от холода и волнения, меня тоже начинает потряхивать, замёрз. Вот и наши судьи.
У паперти стояли три больших кресла из дома управляющего, на которых развалились два казака и Аким, бывший мой приписной крестьянин. За ними стояли пятеро разбойников, казаков среди них не было, видимо, устали наблюдать одни и те же спектакли. Народа на площади собралось достаточно, практически все жители посёлка. В стороне я заметил заплаканных родственников старших мастеров и попадью с детьми. Поручик жил холостяком, не обходя, впрочем, плотских радостей. Рассматривая утихшую толпу, собравшуюся у импровизированного помоста, я наткнулся взглядом на четверых вооружённых ружьями парней, во главе с Николаем Шадриным. Они стояли на берегу пруда, перекрывая выход на плотину. Николай, почувствовав мой взгляд, развернулся лицом ко мне и улыбнулся.
Меня словно ударило током, я вздрогнул и вспомнил всё. Вспомнил обстоятельства своего пленения, вернее, предательство учеников. Самоуверенный разиня, иначе меня не назвать, внутренний голос подсказывал мне вчера, не въезжай в посёлок, там беда. Нет, глупец, встретил Шадрина с тремя вооружёнными помощниками, обрадовался надёжным защитникам. Разговорился и доехал до заводской проходной. Спрыгнул с коня, чтобы пройти к дежурному и больше ничего не помню. Так, Шадрин стоял сзади, остальные уже спешились и окружали меня. Больше никого на пустынной улице не было. Выходит, меня ударил сзади по голове именно Николай, а кто-то из его приятелей разбил ключицу. Как обидно, такой хороший боец оказался предателем. Впрочем, для себя он не предавал никого, а пошёл вместе со своей семьёй, как порядочный человек. Думал ведь я, что парни не пойдут против отцов, знал это, и не собирался их сталкивать с родными.
