— Нет, нет, фрау, — заругался Кон. — Ты делаешь мне плохо, очень плохо, очень! Что теперь будет? Скажи!

— Ты привезешь меня к дедушке с бабушкой. А вечером заберешь, и у тебя будут новые очки.

— А если бабушки нет?

— Ну, конечно, она там. — Я поглядела на разрушенные дома. — За покупками идти некуда, и дедушке на работу тоже не надо.

— А если их вообще нет?

— Кон! — я ухватилась крепко-крепко за его рукав. — Кон, ты же мне говорил, что они живы! Ты мне обещал!

Кон нахмурил лоб и пожал плечами.

— Обещал? Ничего я не обещал! Не мог обещать, что люди не погибли. Я хотел этого, надеялся, понимаешь, надеялся! — И, помолчав, добавил: — Ну ладно, фрау, посмотрим!

Больше Кон не говорил, да и у меня не было желания разговаривать. Дважды Кона останавливал патруль, он вынимал бумагу с печатью. И каждый раз показывал на разбитые очки, потом на меня и что-то объяснял солдатам. Солдаты смеялись по поводу очков, гладили меня по голове.

— Что ты им говоришь про меня?

— Фрау, я вынужден про тебя врать. Говорю, что ребенок болен, болит горло и живот, и я везу тебя в госпиталь.

Он укоризненно покачал головой.

— Ага! — ухмыльнулась я.

— Ничего не «ага», фрау! Нечего смеяться. Ничего нет смешного. Мама с папой уже дрожат за тебя и ищут тебя, глупая фрау!

Кон достал чертеж отца. Показал мне линию возле Кальвариенштрассе.

— Где это? Покажи, куда сворачивать с большой улицы.

Куда сворачивать? Все теперь выглядело иначе. Я привыкла к воронкам между домами. А теперь было больше воронок, чем домов. Я не знала, где мы находимся. Под виадуком мы уже проехали. Может, мы уже на Ваттгассе? Там, на углу, был мебельный магазин с красной вывеской. А рядом магазин с голубой вывеской и белым лебедем. Но я не видела ни красной вывески, ни белого лебедя. Одни развалины, руины, руины…

— Ну, фрау, где же мы?

Повсюду были руины, а между ними то тут, то там — редкие уцелевшие дома. К счастью, я увидела церковь. Мы ехали в нужном направлении.

— Поезжай, поезжай дальше! — сказала я.

Раньше с этого места можно было видеть лишь церковный шпиль, серый, крохотный, с золотым сверкающим на солнце крестом наверху. Сейчас же видна была вся церковь, даже крыша с огромной дырой.

Кон продвигался медленно. Ехать становилось труднее и труднее. На улице зияли воронки. Лошади воронки не нравились, она поминутно останавливалась. Кон вынужден был слезать, гладить ее и успокаивать, осторожно проводить мимо ям.

Наконец мы добрались до площади. Ее я узнала сразу, потому что гипсовый памятник бургомистру уцелел. И больше ничего целого вокруг!

— Теперь сворачивай налево!

Кон кивнул, но свернуть ему не удалось. Слева высилась серо-коричневая гора развалин. Пыль, сверкающая на солнце, проникала в нос, резала глаза, забивала глотку. Из руин вынырнул человек. Он разгребал завалы в поисках целых кирпичей. Увидев нас, человек побежал. Побежал так быстро, что кинул только что очищенную кирпичину.

— Постойте! Постойте! Не бегите! Скажите нам! — кричал ему Кон.

Но тот даже не обернулся. Карабкался по обломкам и балкам, вздымая на каждом шагу облака пыли.

— Постойте! Постойте! — Кон спрыгнул с повозки и размахивал планом.

— Оставь ты его! Я знаю, куда ехать.

Но Кон меня не слушал. Он взобрался на груду щебня и устремился за мужчиной. Поднялась целая туча жирной желтой пыли.

— Кон, вернись!

Я хотела вернуть его, поэтому спрыгнула с телеги и тоже взобралась на гору развалин. Эта гора была чуть ли не пяти метров высотой. Идти следовало осторожно. Под ногами было сначала что-то твердое, надежное, но потом вдруг все заколебалось.

Я обнаружила, что стою на кухонном буфете, белом буфете в полоску. Одной ногой упиралась в полочку для хлеба, другой — в полку для посуды. Внезапно под буфетом что-то треснуло, и передо мной разверзлась дыра, такая длинная и широкая, будто ванна, только гораздо глубже. В дыру катились, сыпались, падали со всех сторон обломки кирпича, куски дерева, щебенка, камни. Я тупо смотрела на дыру, видела как она заполняется. Почувствовала нечаянно какое-то шевеление под ногами. Отпрыгнула назад, на конец толстой деревянной балки. Другой ее конец, погребенный под пылью, скрипя, поднялся из развалин. А мой конец стал опускаться.

— Кон! — заплакала я.

Я оказалась по грудь в пыли. Руки у меня были, к счастью, свободны, и я попыталась разгрести пыль. Откидывала ее, как сумасшедшая, но новые и новые волны мусора сыпались на меня. Я устала. Звала Кона. На меня свалилась новая порция обломков: кирпича, дерева, камня, труб, осколков стекла, куски светло-голубой с розочками штукатурки, части зеленого кафеля и даже печная дверца. Новая глыба двигалась на меня. Все ближе и ближе. Все это кошмарно напоминало убежище, бомбы и войну. Но ведь война кончилась! В голубом небе ни единого самолета!

Роза со светло-голубого куска штукатурки свалилась мне на голову. Обломки камина поцарапали лицо. А небо оставалось пронзительно голубым.

— Фрау, фрау, где ты? — Голос Кона звучал хрипло, жалобно и где-то совсем вдалеке. Голос Кона меня больше не трогал. Мне не было больно. Обломки по-прежнему падали, но не причиняли мне боли. Меня охватило вялое равнодушие. Но то, что не было самолета, выпускающего ожерелье из бомб, казалось странным. Я закрыла глаза…

Очнувшись, я увидела, что Кон разгребает развалины. Я громко закричала, потому что мне придавило ноги. Кон наконец освободил меня от тяжести и больше не покидал. Я подумала: сейчас он оторвет мне ноги или оставит меня в развалинах. Но он меня не бросил. Тащил через руины, ругаясь и проклиная все на свете. Я повисла на его плече. Ноги мои то качались в воздухе, то ударялись о балки и стены. Разбитые очки висели у Кона на щеке. Его вычищенный мундир был весь в пыли.

Наконец Кон опустил меня на телегу. Я лежала на спине и смотрела в небо. Руины кружились вокруг меня и падали, падали…

— Фрау, тебе больно?

— Нет, не больно.

Кон мне не поверил и ощупал каждую мою косточку.

— Больно? — спрашивал он, поднимая ноги и сгибая их в коленях. Потом стучал по ребрам, дергал пальцы. — Больно? — постучал по моему горлу.

— Першит!

Кон, вздохнув, вытер грязь со лба.

— Фрау, фрау, какое счастье! Тебе повезло!

Я с трудом приподнялась и села. Болела голова. Но руины больше не кружились.

— Ты весь грязный!

— Ничего, ничего, фрау. — Кон похлопал по своим ногам. Пыль взмыла вверх.

Мы почистили вместе остатки его очков. Поплевали и протерли стекло. Но лейкопластырь больше не помогал, он был очень грязным. Кон беспомощно озирался.

В мои косички были вплетены коричневые шнурки. Я выдернула шнурки и связала их. Один конец привязала к очкам, другой обмотала вокруг головы Кона и связала концы.

— Теперь видишь?

— Ничего не вижу!

Ничего-ничего?

— Немного! Поехали!

И мы поехали. Вскоре свернули налево.

— Это здесь? — спросил Кон.

Но здесь ничего не было.

— Фрау, фрау, посмотри! Как это по-немецки называется?

— Пианино.

Наверху, между балками, кусками крыши и оконными переплетами, стояло пианино. Стояло вверх ногами: клавишами вниз, педалями вверх.

— Пианино, — повторил Кон, — пианино, красивое пианино…

Я успокоилась. Кон все-таки кое-что мог рассмотреть. Мы еще раз свернули. И тут увидели наш кукольный домик.

— Приехали!

Лошадь остановилась. Кон слез, взял мешок с продуктами.

— Идем, фрау, идем!