— Скорее думайте…
— Ученики, — говорит Ливанов…
— Мы не ученики…
— Что? как не ученики? кто же вы? а! знаю кто.
— Кто, Павел Алексеевич, кто?
— Кто? а вот кто: вы — свинтусы!..
Эта сцена сопровождается постоянным смехом бурсаков. Ливанов начинает хмелеть все больше и больше…
— Милые дети, — начинает Ливанов…
— Ха-ха-ха! — раздается в классе…
— Милые дети, — продолжал Ливанов, — я… я женюсь… да… у меня есть невеста…
— Кто, кто такая?..
— Ах вы, поросята!.. Ишь чего захотели: скажи им, кто? Эва, не хотите ли чего?
Ливанов показывает им фигу…
— Сам съешь!
— Нет, вы съешьте! — отвечал он сердито.
На нескольких партах показали ему довольно ядреные фиги. Увлекшись их примером, один за другим ученики показывали своему педагогу фиги. Более ста бурсацких фиг было направлено на него…
— Черти!., цыц!., руки по швам!., слушаться начальства!..
— Ребята, носему! — скомандовал Бодягаи, подставив к своему носу большой палец одной руки, зацепив за мизинец этой руки большой палец другой, он показал эту штуку своему учителю… Примеру Бодяги последовали его товарищи…
Учителя это сначала поразило, потом привело в раздумье, а наконец он печально поник головой. Долго он сидел, так долго, что ученики бросили показывать ему фиги и выставлять носы…
— Друзья, — заговорил учитель, очнувшись…
Господа, братцы, ученики, свинтусы, милые дети, поросята, черти и друзья захохотали…
— Послушайте же меня, добрые люди, — говорил Ливанов, совсем хмелея…
Лицо его покрылось пьяной печалью. Глаза стали влажны…
— Слушайте, слушайте!., тише!.. — заговорили ученики.
В классе стихло…
— Я, братцы, несчастлив… Я женюсь… нет, не то, у меня есть невеста… опять не то: мне отказали… Мне не отказали… Нет, отказали… О черти!., о псы!.. Не смеяться же!
Ученики, разумеется, хохотали. Пьяная слеза оросила пьяное лицо Ливанова… Он заплакал…
Голубчики, — начал он, — за меня никто не пойдет замуж, никто не пойдет…
Рыдать начал Ливанов.
— У меня рожа скверная, — говорил он, — пакостная рожа. Этакие рожи на улицу выбрасывают. Плюньте на меня, братцы: я гадок, братцы…
— Гадок, гадок, гадок, — подхватили бурсаки…
— Да, — отвечал их учитель, — да, да, да… Плюньнте на меня… плюньте мне в рожу.
Ученики начинают плевать по направлению к нему.
— Так и надо… Спасибо, братцы, — говорит Ливанов, а сам рыдает…
У Ливанова была не рожа, а лицо, и притом довольно красивое, ему и не думала отказывать невеста, к которой он начал было свататься, напротив — он сам отказался от нее.
Спьяна Ливанов напустил на себя небывалое с ним горе. Со стороны посмотреть на него, так стало бы жалко, но для бурсаков он был начальник, и они не опустили случая потравить его.
— Братцы, — продолжал он, — я отхожу ко господу моему и к богу моему… Я вселюсь…
— Смазь ему, ребята! — крикнул Пушка.
— Что такое? — спросил Ливанов…
— Смазь…
— Что сутьсмазь?
— А вот я сейчас покажу тебе, — отвечал Пушка, вставая с места…
— Нe надо!.. сам знаю… Сиди, скотина… Убью!.. Ах вы, канальи!.. Над учителем смеяться!.. а?.. — говорил Ливанов, приходя в себя… — Да я вас передеру всех… Розог!.. — крикнул он, совсем оправившись…
В классе стихло…
— Розог!
Сейчас принесу, — отвечал секундатор.
— Живо!.. Я вам дам, мерзавцы!..
Хмель точно прошел в Ливанове. «Что за черт, — думали бурсаки, — неужели в другое естество перешел?». Но это была минутная реакция опьяненного состояния, после которого с большею силою продолжает действовать водка, и когда вернулся в класс секундатор, то он увидел Ливанова совершенно ошалевшим. Ливанов, стиснув зубы и поставив на стол кулак, смотрел на учеников безумными глазами…
— Розог, — сказал он, однако не забывая своего желания…
— Что, Павел Алексеич? — отвечал секундатор, смекнув, как надо вести себя…
— Розог…
— Все люди происходят от Адама… — говорил ему секундатор…
— Так, — отвечал Ливанов, опять забываясь, — а роз…
— Добро зело, то есть чисто, прекрасно и безвредно…
— Не понимаю, — говорил Ливанов, уставясь на секундатора.
— Я родился в пятьдесят одиннадцатом году, не доходя, минувши Казанский собор…
— Ей-богу, не понимаю, — говорил Ливанов убедительно…
— Как же не понять-то? Ведь это написано у пророка Иеремии…
— Где?
— Под девятой сваей…
— Опять не понимаю…
— Очень просто: оттого-то и выходит, что числитель, будучи помножен на знаменатель, производит смертный грех…
— Ты говоришь: грех?
— Смертный грех…
— Ничего не понимаю…
— Всякое дыхание да хвалит…
— Что хвалит?., скотина!., винительного падежа нет в твоей речи!., черт ты этакой!.. По какому вопросу познается винительный падеж?
— По вопросу «кого, что?»
— Так кого же хвалит? что хвалит? черт ты этакой, отвечай!
— Черта хвалит.
Ливанов посмотрел на него злобно…
— Ты это сериозно говоришь? — спросил он.
— Вот тебе крест.
Ученик перекрестился.
— Ты мне сказал «тебе»?
— Я, тебе, мне, мною, обо всех…
— Уйди!., убью! — отвечал, озлившись, Ливанов. — Прошу тебя, уйди!.. Я в пьяном виде не ручаюсь за себя…
— Он ушел, — говорит ученик…
— Он?.. Что мне за дело до него?., ты-то уйди!.. Черт же с тобой, скотина, — говорит опьяневший педагог, стуча по столу кулаком… — Не хочешь уйти? Так я же уйду… Я пьян… Я уйду…
Учитель после этих слов неожиданно встает со стула и направляется к двери. Его провожают хохотом, криком, визгом и лаем…
— Это всё пустяки, — говорит он, — в жизни всё пустяки, — и выходит на лестницу…
Лишь только он ступил на первую ступеньку, как тот же секундатор, следивший за ним, схватил его за ногу. Пьяный педагог полетел с лестницы вниз головой. Счастье его, что он не переломал себе ребер…
— Оступился, черт возьми, — говорил перепачканный учитель, вставая на площадке, у которой кончалась лестница…
Подле него уже очутился секундатор, дернувший его за ногу…
— Вы, кажется, замарались? — спрашивает он. — Позвольте, я вас почищу.
— Не надо, друг мой, вовсе не надо… Всё пустяки…
Учитель, наконец, ушел домой.
Вот каков был Павел Алексеевич Ливанов в пьяном естестве…
Описанная нами сцена была в четверг. В субботу Ливанов явился в трезвом естестве. Ученики держали себя, как и Ливанов, иначе — прилично, разумеется прилично по-бурсацки. С Ливановым, когда естество его переменялось, из пьяного переходило в трезвое, шутить было опасно. Вообще Ливанов был не дурной человек, хотя как учитель не выдавался из среды своих товарищей; но по крайней мере он не запарывал своих учеников до отшибления затылка… Лобов, Долбежин и Батька были представителями террора педагогического, Краснов и Разумников — представителями прогрессивного бурсацизма, а Ливанов был какая-то помесь тех и других: иногда строг до лобнических размеров, иногда добр бестолково. Во всяком случае, не любили шутить с Ливановым, когда он был в трезвом естестве…
Карась не выходил на сцену, когда был пьян Ливанов, по сегодня, когда шутки с Ливановым были опасны, он решился на скандалы…
Хотя Карась сидел в Камчатке и заявил своему авдитору «нуль навеки», но он был все-таки довольно любознательная рыба. Вышел такой случай. Однажды от нечего делать Карась рвал арифметику Куминского; он в этом занятии прошел уже до деления. Тут его злодеяния вдруг прекратились. «Деление? — подумал он. — А ведь я знаю деление… А дальше что?.. Именованные числа… Это что за штука?.. Сначала узнаю, а потом раздеру…». Остановившись на такой мысли, он стал читать Куминского и без посторонних пособий понял именованные числа. «Дальше дроби — это что такое?» — сказал он. Понял он и дроби… Все это было пройдено им в три приема. Значит, когда захочет человек учиться, то можно обойтись и без розги. «Дальше что? десятичные дроби… Не хочу читать… Довольно». После этого он Куминского обратил в клочья. Задано было о «приведении дробей к одинаковому знаменателю», и хотя у Карася стоял в нотате нуль, однако он знал урок, приготовив его без всякого поощрения и принуждения гораздо ранее, чем требовалось…
