Красивая, ухоженная женщина, вцепившись обеими руками в занавеску, плакала, глядя в окно на идущую от подъезда дочь, и старела от слез. И видел ее только кудрявый малыш с глазами-вишнями, побросавший от удивления игрушки…

Хотя Юлька часами просиживала у Риты, подругами они все же не стали. То была улица с односторонним движением: Юлька как ничего не знала о Рите, так и осталась в неведении. Впрочем, она и не особо интересовалась ею. Рита для нее была отдушиной, жилеткой, всем, чем угодно, но не живым, реальным человеком со своей жизнью и проблемами. Юля говорила, говорила, а выговорившись, пила чай, успокаивалась и уходила.

Один раз до ее ушей, вернее, до сознания, долетело Ритино замечание:

– По-моему, тебе надо что-то изменить в своем отношении к жизни. Смотри: сначала ты не видела, не знала и знать не хотела ничего, кроме своей любви. Теперь ты живешь исключительно внутри горя. Хотя, как я понимаю, все идет на лад, вполне можно строить планы, думать о будущем… Эй, Юль, ты хоть слышишь меня?

«О чем она? Что-то такое мне уже говорили… А, да: Танечкино «жизнь больше любви». Жизнь больше любви, жизнь больше горя. Какая она большая – жизнь. Большая и толстая, как Ромкина мама Вера. И такая же злая и подлая. Что Рита мне объясняет? Ерунда какая-то…»

Вскоре Рита оставила свои попытки пробиться к Юле, и так они и «дружили». Пока Ромка не выписался и не пришел жить в Юлькин дом. С тех пор – будто отрезало. Ритка как-то заметила их обоих на улице, кинулась наперерез: «Привет, влюбленные!» А они ответили спокойно и равнодушно: «А, привет. Ну, как жизнь?» И пошли дальше. Больше Рита их не встречала, хотя жили-то на одной улице. Иногда она видела Людмилу Сергеевну с Масей, пару раз столкнулась с постаревшей, измученной, всклокоченной Верой Георгиевной с пудовыми сумками в руках…

Потом Рита вышла замуж по большой любви и огромной страсти. Родители построили молодым кооператив в другом конце Москвы, сами поменялись поближе к ним, и все: позабыта-позаброшена история Романа и Юли, окончено Ритино в ней участие. Вернее, участие в Юлькиной психологической реабилитации («И ведь ни одна сволочь «спасибо» не сказала, хотя, черт с ними, лишь бы никто из окон больше не вываливался»).

Рита периодически приезжала в Воронцово навещать мамину сестру. В последнее время визиты участились: тетя Сима собрала чемоданы, оформила все документы и ждала дня отъезда в Израиль.

– Тетя Сима! Ну, скажи мне откровенно: на хрена? Чего тебе здесь не хватает? Какое политбюро жить не дает?

– Всего, всего мне хватает. Особенно страха, – бормотала в ответ пожилая женщина, которая всю жизнь твердила одно: где родился, там и надо умереть. Когда-то Рита спорила с ней до хрипоты, кричала, что это убогая, лишенная логики дикая чушь… «Почему, почему? Где связь? В таком случае кладбища должны быть рядом с роддомами, прямо напротив, и все младенцы, которые рождаются…»

И вот теперь Рита никак не могла взять в толк, зачем тетка едет в страну, где сплошные проблемы: с арабами, Голанскими высотами, Хусейном – и оттого ничуть не менее страшно.

– Если страх – движущая сила твоего отъезда, то готовься к тому, что оттуда ты захочешь драпануть еще быстрее!

Тетка медленно и многозначительно грозила Рите пальцем:

– Вот увидишь, моя девочка: здесь рванет скорее и сильнее! Не дай Бог, конечно.

– Ой, страшно мне, тетя, страшно мне, тетя, от этих новостей! – насмешливо напевала Рита, перевирая слова песни Вероники Долиной. Она не то чтобы ничего не боялась, просто верила в судьбу. Теткину подругу, уехавшую из Союза на Землю обетованную и больше всего на свете боявшуюся ворья, дочиста обокрали в Тель-Авиве: из дома вынесли все, даже чайник со свистком, желтый, ободранный, советский. В Москве же на ее квартиру никто и не покушался ни разу. Однако тема «сплошного ворья в этой стране» была в ее доме главной, даже навязчивой. Ну разве это не насмешка судьбы? «В тебе нет ничего еврейского», – удивленно говорила тетя Сима.

Еще бы! Откуда? В маме, как и в Симе – половинка, папа – чистый русак. Вот вам и темно-русые волосы, негустые, но волнистые и блестящие, вот вам и курносый носик и темно-серые глаза. «Модный цвет – мокрого асфальта!» – любил шутить Гоша, Ритин муж. Они с шестилетним Ванькой жили теперь в районе Савеловского вокзала, а тетка – в Черемушках. Отношения Симы и Ритиной мамы, Ольги Михайловны, всегда были проблематичными, а уж когда Сима начала паковать чемоданы…

– Старая дура! Была старая дева, теперь старая дура! И дева!

Мама будто отрезала от себя родную сестру навеки. Рита этого не понимала и не могла так.

– Ваше поколение всегда и во всем такое безжалостное, что просто ужас: родня, не родня – все вам по барабану! Растеряли всех, все связи, родственников… Как так можно? И во имя чего?

– Вот и найди всех нас, если сможешь. Отмоли, соедини, восстанови… А у меня… у нас уже сил на это нету, – мама говорила сквозь слезы.

Рите было очень жалко ее: все-таки несчастные они люди, эти битые советские бунтари-шестидесятники, наивные идеалисты, и в то же время – упертые в своих принципах, как ослы некормленые! Все – на алтарь идеи! И горите, родные братья и сестры, синим пламенем, ежели смеете не чтить алтарь!

А что у нас сегодня за алтарь? Новая страна Россия, в которой надо жить и которую необходимо обустроить. Наделали ошибок – так исправляйте, а не дезертируйте. Боитесь? Значит, трусы, предатели…

Мамины губы сурово сжимались в тонкую ниточку, нет, в волосок.

Рита же, вздыхая и мысленно снова и снова жалея мать, тащилась в Черемушки, к одинокой тете Симе, в сущности, абсолютно русской, испуганной жизнью бабе, – чаевничать с ней, утешать, спорить и бесконечно спрашивать одно и то же, не получая ответа:

– Ну куда, ну зачем ты уезжаешь?

И вот однажды, прежде чем пойти к Симе, Рита заглянула в ее «придворный» супермаркет. Ну ничего себе! Это даже не Израиль, а, наверное, сама Америка! Если, конечно, не смотреть на цены. Хотя кое-что можно и прикупить – к примеру, обалденные и не слишком дорогие йогурты…

Здесь-то, около йогуртов, Рита и заметила Юльку, которая, задрав коротко стриженную голову, разглядывала молочное богатство.

«Маленькая собачонка до старости щенок», – отметила про себя Рита. Они с Юлькой ровесницы, им обеим уже тридцать два, а издали Юльке никак не больше четырнадцати: маленькая, худющая, модные джинсы на всех женских местах болтаются. «Худоба – это красиво?» – в очередной раз засомневалась Рита. С ее сорок восьмым размером давно уже невозможно было что-то сделать. Сначала это была трагедия, потом Риту накрыло глухое отчаяние, а после она смирилась. Но при виде Юльки даже обрадовалась своим крутым бедрам.

– Юлия! – торжественно пропела она в ухо малышке.

Та вздрогнула от неожиданности и повернулась к Рите. Ага, вот он, возраст, и вылез весь наружу! Мелкие морщинки вокруг глаз, уже заметные продольные на лбу…

– Ритка! – Юлька просияла, обнажив в улыбке дырочку от недостающего зуба – ту, что видна лишь при очень большой радости. На Юльке была модная джинсовая курточка – мечта поэта: вся в заклепках, застежках и «липучках», на руке болтались часы, самый писк – тяжелые, большие. Очков нет, а ведь уже в десятом она их не снимала, наверное, линзы надела.

– А ты в порядке! – весело сказала Рита.

– Брось, Катаева, я ж в зеркало иногда смотрю. Вот ты расцвела!

– Я уже сто лет не Катаева, а Гаврилова. А цвести в нашем возрасте – самое то.

– Кому то, а кому и не то… – Юля перестала улыбаться, и мордашка ее сделалась озабоченной. Опять проявились все морщинки.

– Эй, не хмурься, состаришься. Что не так? Ты уже не Лавочкина, что ли?

– Лавочкина я, Лавочкина, не нервничай, – досадливо замахала рукой Юля. – Лучше объясни, что ты тут делаешь?

– Да йогурты вот покупаю. А ты?

– Я живу вон там, – Юлька махнула рукой куда-то вправо, – в соседнем доме. Разве ты…

– Нет-нет, я тут тетушку навещаю. Она лыжи навострила, на чемоданах сидит. Вот я и провожаю ее уже месяца три.