Таким образом, двадцати немецким дивизиям противостояли всего восемь американских – учитывая их несколько большую численность, средства усиления, и значительное количество отдельных частей, соотношение сил было примерно двенадцать к двадцати. Но боевой опыт ограничивался в лучшем случае короткой африканской кампанией, а у значительной части командиров и войск отсутствовал вообще.
Однако боевой дух и решительность американцев тоже можно было назвать высокими. Как пишут в мемуарах участники тех событий, «мы были полны решимости победить этого плохого парня Гитлера и не сомневались, что мы его одолеем!»
Томас У. Ренкин, бригадный генерал Армии США, в ноябре 1943-го капитан, командир роты «А» 610-го противотанкового батальона. Из письма к У. Черчиллю, использованного им в работе над «Историей Второй мировой войны». Текст опубликован в Приложениях к изданию: Лондон, 1970. Действие происходит 16 ноября 1943-го, к западу от Порталегре (альт-ист).
Мы сделаем это! Где этот плохой парень, которого мы должны победить?
Именно с таким настроением мы пришли сюда. Все в мире, кроме нас, воюют за свои эгоистические интересы – за аннексии, контрибуции, колонии. Плохой парень Гитлер хочет всех сделать своими рабами, ну а русские большевики – отобрать у всех собственность и отдать нищим. И только Америка сражается за высокие идеалы свободы, демократии, самого лучшего мирового порядка. Наше процветание и богатство не есть ли лучшее доказательство, что Господь благоволит к нашей стране – как бы иначе он терпел такое?
Я ушел в армию после колледжа, в двадцатом веке профессия инженера гораздо лучше оплачивается, чем проповедника, кем был еще мой дед. Считаю, что техника, оружие, машины – это всё по части науки, но вот вопросы души и веры по-прежнему в компетенции Церкви, так было и будет всегда. Русские погрязли в безбожии, европейцы в разврате и удовольствиях, Гитлер вообще предался врагу рода человеческого, устраивая черные мессы с кровавыми жертвами, и лишь одна Америка остается истинно христианской, богобоязненной страной – значит, с нами Бог, и мы не можем проиграть! И воля его – всё равно что звезда шерифа на нашей груди: творить на всей земле Закон и Порядок, ну а все, кто смеют быть против – это преступники, подлежащие наказанию, разве может быть иначе? А потому мы их непременно одолеем!
Португалия – это примерно как наш Техас, где я жил одно время. Или скорее, Нью-Мексико, где я тоже бывал – земля здесь не пастбищная, а сухая, каменистая, даже там, где нет гор. И копать в ней окопы – это сущее наказание; впрочем, у нас было много времени, пока мы сидели в обороне. Тем более конкретно нам этим заниматься не приходилось: мы всё же не пехота, а истребители танков. В моей роте, одной из трех нашего батальона, двенадцать противотанковых самоходок «Хеллкет» – «адская кошка», «ведьма» – очень злая и кусачая девочка, легкая и быстрая, с пушкой сильнее, чем у «Шермана», но тонкой броней, ей не нужно было лезть в открытую драку, а лишь больно кусать издали. По уставу, танки с танками не воюют, так что если враги прорвутся, это будет наша работа. И не слишком обременительная: за всё лето мы видели здесь вражеские танки всего один раз. И мы тогда расстреляли их, как на полигоне, сожгли десяток за пару минут, даже состязались друг с другом, кто успеет раньше. Танки были хуже наших «стюартов», не говоря уже о «шерманах» – тихоходные, неповоротливые, с броней еще слабее нашей, пушка примерно как британская двухфунтовка – как сказали нам пленные испанцы, бывшие русские Т-26. И я подумал тогда: «Надеюсь, русские продержатся еще с год, пока мы не выручим их». Правда, в последнее время им удается как-то побеждать, но как писали газеты, ценой огромного напряжения и потерь, и я был уверен, это правда, потому что надо быть безумцем, совершенно не ценящим жизнь, чтобы идти в бой на этих жестянках. Но потерпите, мы уже идем – возьмем Берлин где-нибудь через год, ведь мы же самые лучшие – а может даже, гунны капитулируют раньше, как в ту, прошлую войну? И на земле установится вечный и всеобщий мир, где больше не будет войн – ну разве что с теми, кто не приемлет идей демократии, но ведь таких останется немного? Слышал, что и русские начинают понемногу принимать наши ценности – надеюсь, они не будут слишком тянуть, а то не хотелось бы прийти и учить их, как Гитлера, хорошим манерам, мы ведь в этом мире справедливый и добрый шериф, окей!
Это совсем не было похоже на прошлую Великую войну, о которой рассказывал отец. Колючая проволока, сплошные линии траншей – теперь это архаизм! Если бы командование решило, прибыли бы саперы с бульдозерами, экскаваторами, привезли бы типовые, изготовленные в Штатах на заводе, бетонные детали и броневые колпаки, и в установленный срок построили бы под ключ мощный укрепрайон, мало уступающий линии Мажино. А так, строго по уставу, пехотинцы рыли окопы положенного размера – чтоб накрыть плащ-палаткой, глубиной в ярд; где стояли дольше, углубляли в полный рост. Блиндажей не стоили, с гораздо большим комфортом располагались в постройках какой-нибудь деревни рядом. Проволоки не было вовсе, как и минных полей – зачем, если завтра, или когда-нибудь, будем наступать? Всё было по уставу, как нас учили.
Ведь главное на войне что – огонь, маневр и связь. От каждого взвода был телефон, местность впереди пристреляна, и когда испанцы начинали атаку, сразу открывали огонь наши тяжелые батареи. «Серенадой», отработанным методом по четкому графику, когда снаряды рвутся стеной, сметая там буквально всё. Ну, а если враг всё же прорвется, его танки и бронемашины, потому что пехота никак не могла бы выжить в этом аду – то их должны были встретить и уничтожить мы, быстро выдвинувшись на подготовленный рубеж. Но за всё время, как я сказал, это было лишь однажды. А так мы и стояли в готовности, даже не выстрелив ни разу. Парни даже ворчали, вроде и война, а что дома рассказать, когда вернемся – ни славы, ни наград!
Все изменилось одиннадцатого числа. Сначала нас бомбили. Дед слышал от прадеда и рассказывал мне об ужасном боевом крике краснокожих, «от которого хребет проваливается в задницу», так вой «штук», пикирующих на тебя, это еще страшнее. Затем был воздушный бой, кто в нем победил и с каким счетом, мы не поняли, один сбитый спускался на парашюте почти нам на головы, по нему с азартом стреляли, не попали, и на земле едва не подняли на штыки, если бы он не крикнул – оказался наш. У нас обошлось без потерь, а вот пехоте, говорят, досталось, и хуже всего, что пообрывало телефонные линии, так что связисты долго бегали с катушками. А наши 155-миллиметровые стреляли так, что салют на День независимости показался бы школьным фейерверком. Затем мимо везли раненых, их было много, очень много. И это был лишь первый день.
Мы стояли не на передовой, а милях в десяти в тылу. С расчетом, чтобы нас не достала их артиллерия – а мы могли бы после быстро выдвинуться при вражеской угрозе. Впереди гремело непрерывно, уже не испанцы, а сами гунны пробивали нашу оборону – много позже я встретил своего приятеля, тоже артиллериста, но противотанковой роты в пехотном полку Третьей дивизии, у них были 37-миллиметровые пушки на «Доджах», и он рассказывал, это было страшно, когда они, как на учениях, выскочили на поле против немецких танков, и их всех расстреляли в минуту, от роты осталось пять человек! Спасала лишь наша артиллерия – но и у нее были проблемы. Авиация гуннов, которой мы прежде даже не видели, вдруг стала очень активной, и наши тяжелые батареи были для нее приоритетной целью. Связисты просто не успевали чинить линии, а раций было недостаточно. У немцев тоже были большие пушки, причем еще более крупного калибра, чем наши сто пятьдесят пять. И самое страшное, пошел слух, что кончаются снаряды – что немецкие субмарины и авиация устроили на море настоящий террор, и транспортам трудно прорваться, очень многие потоплены.
Но персонально нас это не касалось. Мы всё так же сидели в отдалении от передовой. Нас даже не бомбили, хотя летали постоянно – но зенитки, стоявшие рядом, палили во всё, что мимо летело, я лично видел, как сбили троих, правда, один снова оказался наш. Однако мы надеялись, что будет, как в мае, когда испанцы так же рвались к Лиссабону, но их удалось остановить.
