Я слабо попытался возражать: брак столь же древен, как и человечество, что станется с детьми, что станется с обществом, если все предпочтут короткие, приятные связи? Но Стейндоур только пуще разошелся, стал сыпать цитатами из разных знаменитых трудов и насмехаться над моей невинностью и рассказал несколько таких кошмарных историй из супружеской жизни, что вконец запугал меня. Мы долго кружили по городу, и я уже совсем замерз, как и полагается обывателю, Когда Стейндоур вдруг кивнул головой.

— Ага, семейка уже свет погасила!

— Слушай, а ты все эти истории не выдумал? — спросил я.

— Заткнись! Мне сейчас не до болтовни!

Мы в третий раз направились к дому на улице Соульвадлагата, за которым Стейндоур так внимательно следил. Когда мы подошли, Стейндоур поднял взгляд на окна и стал насвистывать рождественский псалом. В тот же миг в одном из окон вспыхнул и погас свет, снова вспыхнул, и снова погас.

— Все в порядке, она считает, что народишко уснул, и приглашает меня, — тихо произнес он и быстро распрощался со мной. В лице у него появилось что-то хищное, он напомнил мне птицу, устремляющуюся за добычей. Я поспешил кратчайшим путем к себе домой.

Когда я добрался до дома, безработный, вдребезги пьяный, что-то бормоча, карабкался по лестнице. Жена поддерживала его, а мать следила из кухни и непрерывно умоляла не шуметь, чтобы не разбудить отца.

Моя журналистская деятельность началась, однако, лишь в понедельник. В субботу я проснулся ни свет ни заря и помчался к шефу в том же настроении, какое я испытывал, когда впервые в жизни бежал с бумажным змеем навстречу весеннему ветру. Но редакция оказалась заперта, и, сколько я ни стучался, никто не отвечал. Мне было велено прийти к десяти, размышлял я, стоя возле двери со шляпой в руке, периодически поглядывая на часы и прислушиваясь к хлопанью дверей, телефонным звонкам и стрекоту пишущих машинок. Дом этот, видимо, был средоточием бурной деловой жизни, вверх и вниз по лестнице все время двигались люди, большей частью солидного вида, с портфелями. Шеф заставлял себя ждать. Я решил, что накануне он поздно лег или же сегодня с утра ему пришлось заняться не терпящими отлагательства делами: шутка ли — подготовить издание замечательного журнала, который будет освещать вопросы литературы, искусства и вообще культуры. Все же, прождав полчаса в полной боевой готовности — с вечным пером, карандашом и блокнотом, — я начал томиться, а спустя еще четверть часа пришел к выводу: видимо, что-то случилось.

Этого следовало ожидать, думал я, все больше нервничая и мрачнея. У него приступ аппендицита. Он отказался от мысли издавать журнал или решил отложить это начинание. Он встретил человека, который показался ему более перспективным, чем я. Если он и придет сюда, как было договорено, то наверняка скажет, что произошло досадное недоразумение, очень жаль, но он не может взять меня в сотрудники. Что мне тогда делать?

Время шло. Я уже не только уверовал, что шефа нет в живых, что он скоропостижно скончался или погиб от несчастного случая, но даже начал раздумывать, следует ли мне пойти на похороны, когда он торопливо поднялся по лестнице, размахивая связкой ключей.

— Извини, — сказал он. — Давно ждешь?

— Нет, — с неподдельной радостью ответил я, — всего часа полтора.

— Завтрак в отеле «Борг» затянулся, — сообщил он, отпирая дверь в редакцию, вошел и бросил шляпу и перчатки на стул. — Сегодня здесь не поработаешь, чересчур суматошно, я договорился, ко мне сюда кое-какие личности будут приходить.

— Тогда я пойду домой? — спросил я.

— Захвати работу с собой, суббота — день счастливый. — Он взял со стола журнал. (Мне показалось, что это датский «Семейный журнал».) Переведи-ка за выходные вот этот рассказ, «Kærlighed og Smugleri»[34]. Автор — молодой исландец, но пишет по-датски и поэтому приобретает все большую известность. Я виделся с ним летом в Копене[35] и обещал, если стану редактором, напечатать его.

— «Kærlighed og Smugleri», — сказал я, беря журнал. — Странное название. Переведем как «Любовь и контрабанда»?

— Разумеется, — с легким нетерпением ответил он. — А в понедельник нам предстоит здорово потрудиться. Придешь к девяти.

— Не проще ли дать мне ключи от редакции и от парадной?

— После получишь. Я не успел заказать дополнительный комплект.

Поев в столовой у Рагнхейдюр, я помчался домой, прочитал рассказ и принялся переводить это творение на родной язык автора. Насколько я помню, содержание было приблизительно таким.

В тихом уголке Исландии жил молодой крестьянский парень по имени Каури Скарпхьединссон[36]. Среди сверстников он выделялся духовным и физическим совершенством и был не только искуснейшим столяром и кузнецом, а также прославленным косарем, но вдобавок обладал голосом красивее, чем у соловья, и неизменно побеждал всех своих товарищей в глиме[37] и прочих состязаниях. Для него было пустячным делом нырнуть под огромный водопад, переправиться на лошади через ревущую реку или вскарабкаться по отвесной скале. Когда извергались вулканы и раскаленные каменные глыбы со свистом падали на двор, а дома дико сотрясались, он не ведал страха и, случалось, с непокрытой головой бежал под градом камней, сквозь черную завесу пепла к соседу, чтобы подбодрить его.

Однажды, солнечным воскресным днем, Каури Скарпхьединссон брел по краю глубокого и широкого ущелья, на дне которого бурлил бешеный поток, и вдруг увидел, что по другому берегу навстречу ему во весь опор скачет на красавце коне девушка в национальном костюме. Он узнал ее: это была сама королева красоты здешней округи — Эдда Кароулина, девятнадцатилетняя дочь сельского старосты Махтияса, владельца богатого хутора Стоурагерди. Девушка мчалась, не чуя беды, но тут с тропы взлетела куропатка, и конь с перепугу взвился на дыбы. Всадница рухнула в вереск и осталась лежать, не подавая признаков жизни. В тот же миг Каури Скарпхьединссон огромным скачком перемахнул через зияющее ущелье, подбежал к девушке, взял ее на руки, отряхнул с нее мох, привел в порядок одежду и вознес благодарственную молитву богу. К счастью, девушка не убилась, ничего себе не сломала и вообще не пострадала, а просто от испуга потеряла сознание. Очнувшись и открыв глаза, она увидела, что лежит в объятиях Каури Скарпхьединссона, и залилась краской, как, впрочем, и он. Вскоре, однако, их смущение уступило место ласковым речам, долгим поцелуям, нежным объятиям и блаженству взаимной любви. Каури Скарпхьединссон хотел было отправиться вместе с Эддой Кароулиной к ней домой в Стоурагерди и немедля просить ее руки, но девушка сказала, что с этим благоразумнее подождать, пока на хуторе не управятся с сенокосом, то есть недели две. Эдда Кароулина опасалась, что отец ее будет против их брака. «Папа у меня такой богатый, — со слезами в голосе молвила она, — а ты совсем бедняк, друг мой сердечный». Тем не менее они решили, что надо не падать духом и уповать на бога, и, поклявшись друг другу в любви и верности до гроба, нежно распростились. Каури Скарпхьединссон внял просьбам Эдды Кароулины не прыгать назад через ущелье и, не раздеваясь, переплыл пенистую реку под грохочущим водопадом.

Через две недели он поехал просить руки Эдды Кароулины. По дороге не произошло ничего особенного, если не считать того, что он скрутил и повалил на землю двух кидавшихся на людей злобных быков и вытащил из болота уже почти окоченевшую верховую лошадь соседа. Богатый хуторянин Махтияс встретил его хорошо, велел Эдде Кароулине подать гостю «Jordbaer med Fløde»[38], угостил голландской сигарой и завел речь о благе и нуждах страны. Но едва председатель Союза молодежи набрался смелости и попросил руки его дочери, лицо крестьянина исказилось от злобы, он закричал, что никогда не отдаст дочь за такого бедняка, выгнал парня из дома и пригрозил спустить на него злых псов. Эдда Кароулина горько разрыдалась, а затем лишилась чувств. Каури Скарпхьединссон покинул усадьбу Махтияса, тихо напевая: «Свинцовым грузом на душе лежит моя печаль».