Сьера Бёдвар долго смотрел на свои золотые часы, подарок прихожан, которые машинально достал из жилетного кармана, потом спрятал их и принялся рассеянно теребить цепочку. Внезапно, словно вспомнив о чем-то, он откинулся на спинку кресла.

Гвюдридюр… Конечно, ее можно только пожалеть. Не такое уж это большое счастье — быть женой человека вроде него. Ведь он всегда был ни рыба ни мясо. Кто знает, может быть, многое сложилось бы у них с Гвюдридюр по-другому — и раньше, и теперь, — если б он следовал в жизни тем принципам, которые сам же провозглашал с кафедры, если б старался измениться, переломить себя, шел бы первым на уступки. В сущности, Гвюдридюр была неплохой женой, всегда принимала его дела близко к сердцу, заботилась о нем — разумеется, на свой лад. Если бы не она, разве они сумели бы купить эти полдома, когда переехали сюда из Адальфьёрдюра. Если бы не Гвюдридюр, он вряд ли смог бы в старости целиком отдаться любимому делу, с головой уйти в книги, не заботясь о завтрашнем дне, наслаждаться покоем в тиши этого вот кабинета. И субсидию, которую правительство выделило ему для продолжения литературной деятельности, наверняка тоже выхлопотала она. Кто-то ведь должен был через влиятельных лиц обратиться с соответствующим ходатайством в комитет по распределению государственных дотаций. Конечно, ему всегда казалось, что жена его слишком расчетлива, слишком озабочена их финансовым положением. Но как знать, что было бы с ними сейчас, окажись она в этих делах таким же профаном, как и он? К тому же нельзя сказать, чтобы Гвюдридюр ценила земные блага больше, чем некоторые из его собратьев священников, которые пекутся только о кошельке, о том, как бы ухватить кусочек пожирнее, которые всегда и во всем ищут прежде всего собственную выгоду. К примеру…

Сьера Бёдвар выпустил из рук цепочку. Что он тут сидит и выдумывает! Кто из знакомых Гвюдридюр вхож в комиссию по распределению государственных дотаций, кто обладает достаточным авторитетом, чтобы добиться от этой комиссии присуждения субсидии именно ему? Насколько он знал, это мог быть только один человек. Только сьера Стейндоур Йоунссон. Что ж, надо отдать справедливость бедняге Доури, верность всегда была у него в крови. До конца своих дней Доури, видимо, останется ему благодарен за помощь, которую получал в гимназии. Теперь он, конечно, начнет рассказывать всем об этой дружеской услуге, начнет хвастаться, звонить во все колокола… Неужели же Гвюдридюр и в самом деле пошла к нему, именно к нему просить, чтоб он это устроил? А почему бы и нет? Разве толстуха Финна, жена Доури, ей не двоюродная сестра? И разве сам Доури не пользовался долгое время такой же дотацией, не слишком, впрочем, это афишируя, когда сочинял свой опус о необъяснимых и таинственных феноменах?

Страшась додумать эту мысль до конца, сьера Бёдвар решил, что лучше пока не задавать себе таких вопросов. Глубоко вздохнув, он опять взялся за письмо и опять погрузился в атмосферу любви. Он писал дочери о том, что погода сейчас стоит безветренная и ясная, что давление над всей территорией страны неуклонно повышается, что вчера было пасмурно, а нынче к обеду выглянуло солнышко, что завтрашний денек обещает быть безоблачным и теплым, что, по сообщениям метеорологов, травы вошли в нормальный рост, что в этом году ожидается неплохой урожай сена и что, по-видимому, и для деревьев лето выдалось удачным, судя по березкам и кустикам рябины в его саду.

Неожиданно по всему кабинету прокатилась какая-то странная дрожь, словно волны вырвались на простор из-под тонкой корочки льда, сковавшего бухту. Сьера Бёдвар снова откинулся на спинку кресла, не выпуская из пальцев перо, прислушался к характерному грохоту, быстро замиравшему вдали. Он хорошо разбирался во всякого рода звуках, научился отличать этот грохот от любого другого и, заслышав его, больше не вздрагивал. Постоянные полеты громадных самолетов, набитых американскими солдатами и офицерами, над городом и его окрестностями давно уже перестали быть новинкой. Некоторые называли эти самолеты реактивными.

Что же, подумал он, ничего не поделаешь.

Мало-помалу ему стало ясно, о чем нужно написать дочери. Он отнюдь не был уверен, что сумеет закончить письмо сегодня, возможно, ему не сделать этого и завтра. Письмо будет длинное. Он постарается наверстать то, что, по-видимому, упустил в прошлом, совершив непростительную ошибку. Расскажет дочери о ее покойной прабабке Катрин, человеке необыкновенной доброты и стойкости, которая каждого умела порадовать и утешить. Напомнит ей о весенних утрах и летних вечерах в Адальфьёрдюре, напомнит имена гор, заливов, пустошей, глетчеров, озер и рек, которые она знала в детстве. Попросит ее вспомнить стихи некоторых поэтов о любви к родине, из тех, что были ему особенно дороги, например стихи Йоунаса Хадльгримссона, и попытается внушить ей, что в этом мире колдунов и чародеев важно лишь одно: не погубить свою душу, что бы тебе ни предлагали взамен, не отказаться от своей веры, от своей любви.

Длинное будет письмо.

Его нельзя писать наспех.

Он повертел перо, откинулся на спинку кресла, радуясь, что на душе у него опять покой и умиротворение. Аромат, доносящийся из кухни, ласкал его ноздри, напоминая, что жена готовит что-то вкусное, что его ждут оладьи и кофе. Вполне возможно, Гвюдридюр добавила в тесто изюма и тертой корицы, как она делала иногда, желая ему угодить. Обычные оладьи не вызывали у него особых эмоций, но горячие оладьи с изюмом, пахнущие корицей, политые сахарным сиропом, были для него лучшим в мире лакомством, вроде плюшек старика Бернхёфта или того хвороста, который пекла покойница Вейга. Сейчас ему очень хотелось съесть парочку таких оладий, а то ведь уж и забыл, когда ел их в последний раз. Но даже если Гвюдридюр и не добавила в тесто изюма и корицы, все равно он с наслаждением предвкушал, как подкрепится чашечкой кофе и выкурит трубочку.

Письмо… Да, да.

Сьера Бёдвар взял фотографии и принялся с любовью их рассматривать. На этом снимке дочке пошел шестой год, может быть, его сделали как раз той весной, когда она подарила ему улитку. Здесь она в день конфирмации, в правой руке сжимает псалтырь. А на этой фотографии ей только-только исполнилось двадцать. Милая, славная девочка, в нарядном платье, вырез, может, чуть великоват, в ушах блестящие сережки, а на шее модные яркие бусы, закрывающие большое, причудливой формы родимое пятно во впадинке между ключицами.

Вместо двадцатилетней дочери с фотографии на него вдруг взглянуло безобразное сказочное чудище, кабинет потонул в сумерках, время остановилось.

Во впадинке между ключицами? — подумал сьера Бёдвар. Во впадинке между ключицами?

Он часто заморгал, лицо побелело как мел и изменилось до неузнаваемости. Он все глубже и глубже вжимался в кресло, перо выпало из рук, но он даже не заметил этого. Внезапно ему стало ясно, что именно он все время пытался вспомнить и не мог. Словно вдруг налетел штормовой ветер и разметал шаткий карточный домик. Ветер все дул и дул, с такой отчаянной, безжалостной силой, что в конце концов оторвал пастора от кресла. Дрожа всем телом, ухватившись за край стола, сьера Бёдвар медленно поднялся на ноги. Он решил, что сумеет отбить атаку, если не будет стоять, а начнет двигаться, пройдется по комнате, еще и еще раз, до тех пор, пока не победит. Однако же, отпустив руку, он почувствовал, что с ним происходит что-то странное. Что со мной? Где я? Как я сюда попал? — подумалось ему. Голова кружилась, в ушах стоял тяжелый звон, все вокруг подернулось зыбкой пеленой. Он попытался было вновь ухватиться за край стола, поправить очки, но почувствовал невыносимую боль, скорчился и упал на пол.

В эту самую минуту фру Гвюдридюр громко позвала его из кухни пить кофе. Немного погодя жена позвала снова, на этот раз уже довольно нетерпеливо. Не дождавшись ответа, она открыла дверь. Сьера Бёдвар Гюннлёйхссон, ее муж, точнее, Бёдвар С. Гюннлёйхссон, pastor emeritus, неподвижно лежал на полу посреди кабинета.