Бёдвар С.

Requiescat in pace.

Сьера Бёдвар отложил перо. Ни одна новость, ни одно событие, о котором стоило бы рассказать молодой женщине, живущей за тысячи километров отсюда в столице огромной далекой державы, не приходили на ум. Он подумал, что не мешало бы почерпнуть мудрости в сочинениях святейшего монаха, Фомы Аквинского, или же почитать новую книгу, полученную в подарок от Индриди, — «Дневник деревенского священника» Бернаноса. Он решил, что из письма все равно ничего не выйдет, пока он не стряхнет с себя горечь, подступившую сразу же, едва он закончил свое обращение к господу, пока не очистит душу от мрачных теней, которые, судя по всему, ничуть не подвластны тому, что он провозгласил в своей статье о могуществе молитвы.

Индриди… Увы, Индриди уже нет на свете, и Бойи тоже. Зато у Стейндоура здоровье хоть куда. Известный теоретик богословия!

Сьера Бёдвар приподнялся, отодвинул кресло подальше от стола, вставил старый ключик в замок ящика, где хранились его воспоминания. Достав рукопись из помятой папки, он прочитал сначала коротенькие замечания на полях последней страницы, а затем слова:

Страшное предчувствие закралось ему в душу. Он вдруг подумал, что уже не напишет ничего сколько-нибудь стоящего, несмотря на выделенную государством субсидию, которой он был обязан неизвестно кому. Похоже, ему так и не удастся закончить своих растянувшихся на многие страницы воспоминаний, не удастся завершить даже часть, посвященную годам учения, и он почти не надеялся, что успеет написать продолжение, где его ожидала неизмеримо более трудная задача: выбрать верный курс между событиями, о которых можно рассказывать, и теми, которые надо унести с собой в могилу. Да и что проку, если ему даже и удастся довести книгу до конца и каким-то чудом издать ее? Какая судьба ждет эти книги в безудержно мчащемся куда-то, грохочущем мире, в мире войны, в мире пропаганды, в мире автомобилей и самолетов, денежного психоза, чрезмерного увлечения крепкими напитками? Кто в наши дни отважится на подвиг и возьмет на себя труд дочитать до конца увесистый фолиант, заранее зная, что там нет ни захватывающей интриги, ни описания таинственных и необъяснимых феноменов, ни похабщины? Кого заинтересуют простые, бесхитростные воспоминания старого человека, который стал священником отнюдь не по призванию, а из малодушия и из чувства долга и который всю жизнь, до седых волос, терзался и мучительно корил себя за это? Индриди? Конечно, Индриди прочел бы их, проглотил залпом, едва они появились бы на бумаге. И Бойи тоже прочел бы их и понял, хотя они во многом и не сходились во взглядах. Но их уже нет, оба они уже там, за чертой. Их нет — ни Индриди, ни Бойи.

Сьера Бёдвар убрал рукопись на прежнее место, в тайник, и запер ящик на ключ. Вставил ключ в замок другого ящика, поменьше, где хранились разные вещицы — изящная дамская шкатулочка с двумя засушенными цветками, разноцветные камешки в коробке из-под сигар, свидетельство об окончании Классической гимназии, а также большой запечатанный сургучом желтый конверт, на котором виднелась едва заметная карандашная надпись: «Передать Нац. б-ке».

Передать Национальной библиотеке? Когда, он это написал? Когда пришла ему в голову такая дикая мысль? Передать эти стихи в дар Национальной библиотеке — с условием, что конверт будет распечатан через двадцать пять лет после его смерти, и ни в коем случае не раньше? Он покачал головой, еле заметно шевеля губами, ощупал дрожащими руками конверт, погладил кончиками пальцев темно-красную сургучную печать. Нет, подумал он. Разве можно, чтобы после его смерти стихи, написанные им много лет назад, попали в руки посторонних лиц, не имеющих к нему ни малейшего отношения, ведь среди них могут оказаться и снобы, люди черствые, душевно неразвитые, которые станут вершить суд над его стихами, начнут выведывать его подноготную, строить на его счет всевозможные предположения, догадки. Нет, надо вынуть стихи из конверта, порвать их и выбросить, улучив момент, когда никого не будет дома. Самых дорогих сердцу, самых заветных своих стихов он не показывал еще никому на свете. Часть стихов из этого сборника были известны Индриди, другие читал Бойи. Некоторые из стихотворений были положены на музыку, однажды осенним вечером их пели в одном приветливом и милом доме.

Такие, стало быть, дела. Ну что же.

Сьера Бёдвар не стал открывать шкатулку с засушенными цветами. Не открыл он и коробки из-под сигар, где хранились морские камешки затейливой формы. Задвинув ящик, сьера Бёдвар запер его и положил ключ в карман. Потом снял очки и протер их носовым платком, вслушиваясь в мелодию Шуберта, эхо которой то стихало, то вновь начинало звучать после недолгой паузы:

Сьера Бёдвар тихонько вздохнул, опустил голову, вытер платком веки. Надел очки и негромко ответил постепенно замирающему вдали эху:

— Стало быть, такие дела. Ну что же.

Он уже не чувствовал горечи, только умиротворение и грусть. Дурное расположение духа, так же как и боль в боку, больше не напоминало о себе, темные тени снова укрылись в том потаенном уголке души, откуда они нет-нет да и выползали. И все же, чтобы оправиться полностью, чего-то не хватало. Ему вдруг показалось, что никогда еще он не был до такой степени слаб и одинок. Он никак не мог вспомнить, зачем выдвигал все эти ящики, что искал. А ведь он что-то искал — в этом не было никаких сомнений. И найти это что-то было необходимо. Выдвинув третий ящик, незапертый, он прежде всего увидел письмо от дочери, лежавшее сверху. Если ему не изменяет память, письмо было двухмесячной давности. From Svava В. Andrews, 505 Woodhaven Blvd, Queens, Long Island, New York, U.S.A. — стояло на конверте в левом верхнем углу. Кажется, именно в этом письме она сообщала, что ее мужу, инженеру, очевидно, предложат в скором времени весьма высокооплачиваемую должность на другом американском предприятии. Если это случится, осенью они уедут в Южную Америку, на два года, а может быть, и больше. Она так и написала: «В этом случае мы будем жить в Чили или в Перу. Где именно, Джеймс и сам пока точно не знает. Он говорит, что речь идет о работе на рудниках, которыми фирма владеет в обеих этих странах. Джеймс говорит, что у нас будет великолепная вилла и прислуга — словом, ни забот, ни хлопот».

Разве они нуждаются в прислуге? Оба молодые, бездетные. И что за радость — жить в громадном особняке со множеством комнат совсем одним? Кто знает, куда он в конце концов утащит за собой Сваву, этот ее бесценный Джеймс, у которого на уме, похоже, одни математические выкладки, машины да доллары? Неужто он с такой же легкостью махнет и в Австралию, если ему предложат там еще более выгодную работу? Эти гигантские концерны, загребающие колоссальные прибыли, оплели своими щупальцами весь земной шар, их хищные разинутые пасти, готовые слопать все и вся, подстерегают на каждом шагу. Чили или Перу… Два года в Южной Америке?

Сьера Бёдвар сложил письмо и снова убрал его в конверт. Где будет он сам через два года? Сколько времени пройдет, пока он свыкнется с мыслью, что больше никогда не увидит ее в этой жизни? В конце концов, не все ли равно, где живет его дочь, в Северной Америке или Южной, если у нее все хорошо? Она оказалась даже счастливее, чем можно было надеяться, ей повезло несравненно больше, чем многим другим девушкам, как и она покинувшим родину. Он не сомневался, что ей в самом деле живется неплохо, что она вполне довольна жизнью — разумеется, на свой лад. Джеймс очень внимателен к ней и старается дать ей все, что можно достать за деньги и нужное, и ненужное. По их словам, они хотят пожить для себя, хотят развлекаться, все узнать, все изведать, благо есть такая возможность. Но со временем у них, бог даст, появятся дети, а тогда им придется изменить свой образ жизни и где-нибудь осесть, тогда появится у них и чувство ответственности. Вполне возможно, эта поездка на два года в Южную Америку, в Чили или в Перу, еще и не состоится. Кажется, в последнем коротеньком письмеце, присланном матери, Свава упоминала, что их планы как будто бы изменились. Письмецо это пришло совсем недавно, недели две назад, если только память его не обманывает.