Вот и памятник. Да, поэт стоял здесь, держа в руке одуванчик, как бы специально для того, чтобы помочь путнику забыть раздоры, отвлечь его от горьких мыслей, напомнить ему проникновенные строки, которые pastor emeritus вставил в свой «трактат» — в статью под названием «О могуществе молитвы», ту самую, которую он правил сегодня утром:

Красноватый лавовый гравий, которым были посыпаны дорожки, тихонько похрустывал под ногами. Если бы они не дулись друг на друга, он ни за что бы не прошел мимо памятника молча, непременно что-нибудь да сказал бы, вроде того, что, мол, вот и он, наш славный поэт. Через несколько шагов он бы остановился снова, кивком показал на другую статую, работы самого знаменитого из скульпторов Скандинавии, Торвальдсена[8], а потом они заговорили бы о парке, о деревьях, о клумбах либо о недавно подстриженных газонах. Размолвки, думал он, постоянные, сплошные размолвки. Не съязви Гвюдридюр по поводу разницы в возрасте, не назови она его Сигюрхансом, он непременно спросил бы о том, чувствует ли она этот необыкновенный аромат, или о чем-нибудь другом, например не кажется ли ей, что высокие заросли камыша у берега выглядят весьма живописно. А сейчас оба молчали, только красноватая лавовая крошка ровно шуршала под ногами, пока они шли к заводи в южной части озера.

— Дикие гуси!

Сьера Бёдвар отщипнул от булки кусочек побольше. Как он ни крепился, а все же не сумел удержаться от восклицания.

— Дикие гуси, да еще с гусятами!

Фру Гвюдридюр молча взглянула на гусей и хоть не сразу, но отозвалась:

— В самом деле.

Не уловив в голосе жены никаких необычных оттенков, сьера Бёдвар кивком показал на большущую птичью стаю, в беспорядке облепившую островок, посреди которого возвышался памятник древнему мореплавателю.

— Нет, ты только подумай! И гагары тоже прилетели! — воскликнул он.

Во взгляде фру Гвюдридюр, устремленном на островок, не отразилось никакого особого интереса, тем не менее она опять подтвердила:

— Да, действительно.

Сьере Бёдвару не нужно было смотреть на цветные таблички, воткнутые в землю, чтобы отличить исландского гоголя от морской чернети.

— Вон там — камышовка, — добавил он, — а это чирок-свистун! Ути, ути! Кря, кря! — Перечислив все известные ему виды уток, сьера Бёдвар поднял слегка искривленный палец немного выше: — Эта статуя — кажется, это памятник Торфинну Удальцу?

Фру Гвюдридюр взглянула на памятник и ответила:

— В прошлый раз ты говорил, что это Торфинн.

— Вот как? Возможно.

Сьера Бёдвар принялся рассматривать статую, чуть заметно тряся головой. Статуя была вся в белесых пятнах и серых потеках, особенно шлем и щит, которые, судя по всему, давно уже облюбовало для себя довольно многочисленное семейство длиннохвостых крачек.

— Если только память мне не изменяет, это наверняка Торфинн Удалец. Кажется, на днях что-то такое об этой статуе писали в газетах?

Фру Гвюдридюр кивнула: да, действительно, она что-то читала о ней — кажется, в разделе полемики.

— Вроде того, что она якобы стоит в неподходящем месте? И что ее как будто думают убрать с островка?

Фру Гвюдридюр опять кивнула: действительно, что-то похожее она не то читала, не то слышала по радио. Памятник в самом деле хотят в ближайшее время убрать отсюда.

— Да, да, теперь и я припоминаю.

Фру Гвюдридюр повернулась спиной к островку и огляделась по сторонам. Она не кашляла и ничем другим не намекала, что ей скучно, просто молчала, и все. Сьера Бёдвар тоже отвернулся от заводи, взошел на мостик, отделяющий ее от озера, и начал кормить уток.

— Ах вы мои маленькие! Какие же вы славные! Кря, кря! Уж тут-то вам полное раздолье.

— О чем ты? — удивилась фру Гвюдридюр.

— Я говорю, утятам здесь раздолье. В случае опасности можно сразу юркнуть в камыши. Сюда ведь и чайки, негодницы этакие, залетают с моря.

Фру Гвюдридюр не дала ему договорить:

— Кажется, погода все-таки разгуливается!

Сад залило солнцем, точно кто-то быстро отдернул занавеску. Темно-бурая вода покрылась рябью. Сьера Бёдвар, щурясь, смотрел на искрящееся в солнечных лучах озеро и был вполне согласен с женой: облачность действительно рассеивалась на глазах, как и предсказывали синоптики. Атмосферное давление было высоким, завтра обещал быть погожий денек.

— Солнечно, без осадков, — проговорил он. — И ветра совсем не чувствуется.

Фру Гвюдридюр, тоже сощурясь, озиралась по сторонам. Потом сняла с одной руки перчатку и подтвердила:

— Что говорить. При солнышке все выглядит совершенно по-другому.

В оценке погоды они оба сошлись, ни один не оспаривал прогноза, облака действительно редели, и атмосферное давление было высоким.

— Кря, кря! — позвал, откашлявшись, сьера Бёдвар. В глубине души его уже мучило раскаяние, ему казалось, что он был не вполне справедлив к жене, излишне суров и неуступчив, даже мелочен — к примеру, не пожелал поделиться с ней булкой, от которой, между прочим, осталось совсем немного — четвертушка. Ему хотелось отдать жене эту четвертушку, чтобы она покрошила ее птицам, но он не решался, боясь, что это вызовет новые упреки, новое раздражение.

— Кря, кря! — позвал он опять.

По некотором размышлении он все же решил не предлагать ей горбушку, а лучше поддержать разговор о том, что все и правда выглядит по-другому, когда над головой сияет солнышко, и есть надежда, что завтра выдастся погожий денек.

— Солнечный свет впрямь способен творить чудеса, — начал было он, но не закончил, так как жена перебила его на полуслове:

— Кого я вижу!

Не успел сьера Бёдвар сообразить, о чем это она, как фру Гвюдридюр добавила:

— Ведь это, кажется, Гусси!

Гусси! Сьера Бёдвар обернулся, на лице его отразилось удивление, смешанное со страхом. Гусси? Откуда ему здесь взяться? Бросив взгляд на пришельца, он сразу узнал его, услыхал его торопливые шаги, скрип красноватого гравия на дорожке. Человек был без шапки, как бывало и раньше, и походка у него была прежняя, и хриплый голос тоже как будто не изменился, во всяком случае не стал приятнее.

— Кого я вижу! Привет, привет! Вот так сюрприз!

Фру Гвюдридюр пошла ему навстречу, на ходу стаскивая перчатку с другой руки.

— Здравствуй, Гусси, здравствуй, милый! До чего же я рада тебя видеть!

Они обменялись рукопожатиями. Эти двое звали друг друга на «ты». Сьера Бёдвар выпрямился, вскинул на переносицу съехавшие очки.

— Здравствуйте, — сказал он, опережая мужчину. Голова его больше не тряслась, выражение лица сделалось официальным, почти строгим.

Манера Гусси здороваться была совершенно такой же, как раньше: чересчур мягкое рукопожатие, взгляд зыбкий, не поймешь, шутит он или издевается, улыбка это у него или ухмылка.

— Вот так сюрприз! — повторил он, ставя на землю тяжелую дорожную сумку со сломанной молнией. Достав из кармана рубашки пачку сигарет, а из кармана брюк — коробок спичек, он наклонил голову и вопросительно взглянул на сьеру Бёдвара, словно приглашая его закурить. — Давненько же мы не виделись!

— Лет, должно быть, четырнадцать, а то и все пятнадцать, — ответила фру Гвюдридюр. — С тех пор как ты уехал в Эйстрихёбн, мы встречались всего дважды!

— Нет, благодарю вас, я не курю, — сказал сьера Бёдвар, даже не взглянув на протянутую ему пачку сигарет, и скользнул взглядом по жене. Ее летняя шляпка, модный в этом сезоне бочонок без намека на поля, показалась ему сейчас, при ярком солнечном свете, на голове женщины в шестьдесят с лишним лет еще более неуместной. Как она сказала — они не виделись четырнадцать, а то и все пятнадцать лет? И встречались всего дважды, с тех пор как он уехал в Эйстрихёбн? Поразительная память!