Там, в Софии, нас встречала машина русского посла в Албании и перевозила в Тирану через всю Македонию. Опять: Болгария — Македония, Македония — Албания…

В вагоне мы и познакомились, до этого я никогда его не видела: полненький, с брюшком, очки, залысины, пухленькие короткие ручки. Одним словом, шляпа, интеллигент несчастный. Все время отчего-то волновался, поеживался, озирался.

Нас не досматривали, мы — делегация. У нас об этом специальная бумага с печатью, у нас особые визы, выданные МИДом. Каждый раз, когда заглядывал кто-нибудь из таможенников-пограничников, Эн с Точкой шебуршил в папке своими маленькими ручками и протягивал им нашу охранную грамоту:

— Делегация. Я — глава.

Те смотрели бумагу, порой даже брали под козырек и не приставали.

— Волнуетесь? — спросил Эн с Точкой, лишь поезд тронулся. — Я волнуюсь. Все-таки заграница. Всякое может случиться, провокации… Первый раз еду. Вот, взял в дорогу все необходимое.

Полез под полку, не поленился, достал туристский брезентовый рюкзак, извлек из него военный бинокль, котелок, алюминиевую кружку с ложкой и старенький транзистор «Спидола».

Как только пересекли границу бывшего СССР, неотрывно глядел в бинокль на скудные румынские земли:

— А наши степи просторней.

Потом — на поросшие лесами горы Болгарии:

— А у нас Саяны выше.

Увидел, что я читаю Томаса Манна, кажется, «Иосиф и его братья»:

— А наш Толстой лучше.

Сидел, крутил старенькую «Спидолу», ловя вести из Отечества. Та шипела, свистела, нечленораздельно клокотала.

— Вы протокол хорошо знаете? — спросил, когда мы подъезжали к Софии.

— Какой еще протокол? — удивилась я.

— Что куда носить. Я вон целый чемодан с собой везу, костюмы, галстуки. Завтра днем у нас встреча с послом — так как, по протоколу одеваться или можно без?

— Без, — успокоила его я. — Тридцать градусов в тени, какой еще протокол.

— Ну, смотрите, чтоб я лицом в грязь не ударил. И не отходите от меня. Я языков не знаю. Заблужусь. Могут быть провокации. Там сейчас американское влияние. Всякое может быть.

Так он и ходил за мною потом повсюду хвостом. Я — в магазин, он — в магазин, я — обедать, он — обедать, я — в уборную, и он туда же.

За первым же ужином объявил мне:

— Мы с вами по разные стороны баррикад. Вы в каком Союзе писателей — «российском» или «России»?

Честно говоря, я и не знала, как именно он называется. Потом поняла, что он имеет в виду:

— Я, по всей видимости, в «жидо-масонском». А вы, наверное, в «фашистском»?

— Почему? — удивился он. — Я там, где Владимир Иванович Гусев. Это — самый лучший Союз писателей. А вы — в другом. Вы — где Наталья Иванова. Вот я и говорю, что мы по разные стороны баррикад.

Ну и, честно говоря, баррикады — не баррикады, но некоторая конфронтация у нас действительно возникла. Еще бы, лекции читал он примерно так:

— В России сейчас ужасная ситуация. До чего ведь дошло — Фадеев, Горький, Серафимович, Фурманов — в полном загоне. А Булгакову, Набокову, Платонову — зеленый свет.

Албанцы негодовали.

— Как, неужели Серафимовича не печатают! Непостижимо!

Окружали нас плотной стеной, интересовались:

— А когда к нам Валентина Терешкова приедет? А как поживает Марина Ладынина? А как здоровье Клары Лучко?

…Дело в том, что албанцы когда-то так любили русский народ, что называли детей по фамилиям видных советских деятелей. В пятидесятые-шестидесятые годы по албанским улицам и ущельям бегали мальчишки, откликавшиеся на имена Чуйков и Чапаев, Жуков и Жданов. Потом Энвер Ходжи обвинил Советский Союз в оппортунизме, и всех местных Кировых и Молотовых, Гагариных и Горьких стали сажать и расстреливать. Если кто из них и уцелел, сейчас им было под пятьдесят. Они-то особенно радушно зазывали нас в гости, дружно пели «Катюшу» и возмущались, что у нас собираются выкинуть Ленина из Мавзолея.

— Это акт вандализма! — говорили они и ставили нам в пример египтян, до сих пор содержащих своих фараонов в отведенных для них гробницах.

— Мнение народа, — довольно кивал мне на них Эн с Точкой. — Видите, народ не с вами, а с нами. Народ не потерпит.

А сам от меня — ни на шаг: мало ли что, еще украдут.

— Да что у вас красть? — поражалась я. — Носовой платок? Зубочистку?

— Меня, меня самого могут украсть как главу русской делегации. А потом выкуп будут требовать у России! — с достоинством отвечал он.

Я все дивилась и спрашивала про себя: ну и при чем тут Самойлов? И где там Лотман?

А он все ходил за мной, все проявлял классовую бдительность, бубнил, заклинал:

— А у нас лучше. Товары — качественнее. Продукты — натуральнее. Что это вы покупаете? Кофейник? Да у меня таких кофейников дома… пять штук. Это — кока-кола? Не пейте! Наш лимонад — лучше.

Я вспомнила, как одно время у моих детей была нянька. И вот она время от времени подбиралась ко мне и с лучезарной улыбкой говорила:

— Олеся, какая же все-таки Мария Ильинична Ульянова была замечательная женщина!

В конце концов мы были вынуждены с ней расстаться, и она писала на меня доносы в Союз писателей, что я не имею никакого уважения к семье Ульяновых. Секретарша Марь Иванна мне их потом зачитывала по телефону.

Ну и здесь я не выдержала заклинаний, надерзила этому Эн с Точкой:

— Не понимаю, как вас там в вашем Союзе писателей держат? Неужели не поминают структуралистское прошлое? Или просто — гоняют за пивом. Признайтесь, а? Ведь они не могут вас принимать всерьез. Отчество у вас басурманское и выговор подозрительный.

Хмыкнул, поджал губы, обиделся. Наконец подыскал аргумент:

— Почему же для хорошего человека и за пивом не сбегать? Владимир Иванович Гусев — очень хороший человек.

Больше он со мною не разговаривал, то есть продолжал что-то бормотать, но уже не мне, а куда-то в пространство, хмыкал себе под нос, жестикулировал, восклицал.

После того как Советский Союз обвинили в оппортунизме, всю страну покрыли бетонные доты, угрожающее число которых подползло к миллиону, так что каждая албанская семья, в случае чего, если к ней ненароком вдруг протянется из темноты «братская рука помощи», могла окопаться в персональном укреплении и вести оттуда прицельный огонь по отзывчивому «старшему брату». Разлюбив русских, албанцы тогда тут же полюбили китайцев, и Желтый Брат научил их раскопать горы в форме террас, чтобы на них можно было с легкостью выращивать солнцелюбивый виноград и тучные злаки. Доверчивые албанцы вышли на многолетний субботник и изрыли свои скалы так, что они легли ступенями, спускающимися в преисподнюю и восходящими к свету. Но братья с берегов полноводной Янцзы и преизобильной Хуанхэ ничего не сказали об оросительных системах, которые могли бы питать под палящим солнцем молодые посевы. И вскоре скалистые лестницы заросли колючками и бурьяном.

Говорят, еще совсем недавно в албанских горах шумел густой лес и пели птицы. Но в одну из зим сюда пришли коммунисты и вырубили леса «на растопку», оставив после себя лысые горы в складках террас и пупырях дотов.

Эн с Точкой лазал между дотами, гладил горячий бетонный панцирь, пытался даже усесться сверху — шофер его подсаживал, фотографировал — то с напряженно-серьезным, даже идейным лицом, то с туристической улыбкой, то с биноклем у глаз. Это чтобы потом Эн с Точкой мог показывать фотокарточки родным и близким: «А это я за границей».

— Ваши соратники по Интернационалу постарались! — съехидничала я, указывая Эн с Точкой на тоскливый разор.

— А ваши американцы покупают себе Албанию своей пепси-колой! — огрызнулся он.

Американцы действительно начинали уже «покупать» Албанию: нам с нашей «культурной программой» было не угнаться за ними. В университете студенты, изучавшие английский, были снабжены компьютерами и новейшими программами, в то время как на русском отделении кривились допотопные парты и со стен смотрели выцветшие стенды с Лениным и Горьким. Что мы могли им предложить? Две коробки подержанных и довольно случайно подобранных русских книг?..