У них были писаные судебники, по которым они должны были судить. Но это забывалось!
Были затем бояре высоких родов, которые судили, сидя на Москве; в своих руках они держали все управление. В каждом судном приказе и во всех других приказах сидел тот или иной князь или боярин, и что приказывал он дьяку писать, тот так и писал.
Иван Петрович Челяднин был первым боярином и судьей на Москве в отсутствие великого князя. Он один имел обыкновение судить праведно, почему простой люд был к нему расположен.
На Казенном дворе сидели Микита Фуников, Хозяин Юрьевич (?) Тютин и дьяк Григорий Локуров. Они получали все деньги — доходы страны — из других приказов и опять пускали их из казны, каждый по своему усмотрению. Всячески утягивали они от простонародья третью деньгу и хорошо набили свою мошну. Однако отчеты представляли великому князю в полном порядке.
Микита Романович сидел в приказе подклетных сел: это те села, которые служили для содержания дворца. Как он там хозяйничал, о том не толковали. Причина: он был шурином великого князя.
В поместном приказе сидели Путило Михайлович и Василий Степанович. Оба они хорошо набили свою мошну, ибо им одним была приказана раздача поместий: половину нужно было у них выкупать, а кто не имел, что дать, тот ничего и не получал.
Иван Григорьевич был в Разряде. Те князья и бояре, которые давали денег в этот приказ, не записывались в воинские смотренные списки, а кто не мог дать денег, тот должен был отправляться [в поход], даже если ничего, кроме палки, не мог принести на смотр. В этом приказе ведались все польские дела.
Иван Булгаков сидел в приказе Большой Казны. Деньги, поступавшие из других городов и уездов, здесь уплачивались и взвешивались так, что всякий раз 1/50 часть оказывалась в утечке еще до записки. При выплате же из приказа не хватало уже 1/10 части.
В Разбойном приказе сидел Григорий Шапкин. Если [где-либо] в стране — по уездам, городам, деревням и по большим дорогам — словят убийцу, а тот откупится, — так его подускивали, чтобы он оговаривал торговых людей и богатых крестьян, будто и они ему помогали. Так эти «великие господа» добывали себе деньги.
В общей судной избе <…> сидели Иван Долгоруков и Иван Мятлев. Сюда приводились на суд все те, кого пьяными находили и хватали ночью по улицам. Штраф был в 10 алтын, что составляет 30 мариенгрошей[9] или польских грошей. Если где-нибудь в тайных корчмах находили пиво, мед или вино — все это отбиралось и доставлялось на этот двор. Виновный должен был выплатить тогда установленный штраф в 2 рубля, что составляет 6 талеров, и к тому же бывал бит публично на торгу батогами. Было много приказчиков или чиновников, которые за этим надзирали. И прежде, чем приведут они кого-нибудь на [Земский] двор, еще на улице, могут они дело неправое сделать правым, а правое, наоборот, неправым. К кому из купцов или торговых людей эти приказные не были расположены, к тем в дом подсылали они бродягу, который как бы по дружбе приносил стопочку вина. За ним тотчас же являлись приказные с целовальниками и в присутствии целовальников хватали парня вместе с хозяином, хозяйкой и всей челядью. Хозяину приходилось тогда растрясать свою мошну, коли он хотел сохранить свою шкуру.
Было также много недельщиков[10], которые всякого высылали на суд за деньги, [причем сумма определялась] в зависимости от расстояния. Они ставили на суд всякого в стране. Обвиняемому назначался первый срок явки соразмерно с тем, жил ли он далеко или близко. Недельщик же, придя на место, брал с собой с ближайшей таможни, но не с поместий и не из уездов двух или трех целовальников и бросал память в дом или во двор к обвиняемому. Так [повторялось] до третьего раза. Если обвиняемый давал деньги, то он выигрывал дело, даже если действительно был виноват. Если же он не приходил, то жалобщик мог, словив и связав его, взять и бить на торгу публично до тех пор, пока тот не заплатит. Можно было также, по желанию истца, сделать человека холопом, если только у него не было защиты: нужно было либо уплатить все с процентами, либо всю свою жизнь вертеть ручную мельницу. Иного лихого человека подговаривали, чтобы он оговорил напрасно богатого купца или крестьянина в уезде: кривду все равно делали правдой. <…>
В Ямском приказе обычно, когда приказывали отправлять грамоты, устраивали так: копили ребята все грамоты вместе и отправляли их на ямских все зараз. А затем представляли полный счет — сколько раз и когда лошади [будто бы] были наняты, и оставляли себе деньги, которые должны бы лежать в казне.
В приказе, где прочитывались все челобитья, пожалованные и подписанные великим князем, получал свою подписную челобитную тот, у кого были деньги. А если какой-нибудь посадский или простой человек не имел денег, то не мог он найти и управы прежде, чем не заплатит. Только тогда челобитья подписывались и вычитывались. <…>
В Рязанском приказе они хозяйничали столь же бессовестно. Но теперь им это запрещено. Причина: крымский царь управлялся с этой землей так, как великий князь с Лифляндией[11].
Андрей Васильевич сидел в Посольском приказе. Здесь ведались все немецкие и татарские дела, и сюда же поступали сборы с Карельской земли. Там повседневно бывали толмачи различных народов. У них были поместья, и они же получали годовое жалованье. Здесь проделывались такие же штуки, как и в других приказах.
На Jamme[12] или на дворе, где все иноземцы получают изо дня в день свои кормовые деньги, сидел Иван Тарасович Соймонов и один дьяк. Ежели кто из иноземцев не брал своего меда и кормовых денег за 10, 20 или 30 дней, с того постоянно удерживали 1/10 часть, когда (потом) он хотел их получить. Каждый иноземец имел на руках память: она была так искусно изготовлена, что никто не мог, подделав почерк, незаметно что-либо в ней приписать. Из погребов мед приносился теми, кто был к тому приставлен. Они отмеривали мед в погребе по своему желанию и потом уже выносили его наружу и наливали иноземцу в его бочку. Соглашался тот его принять — хорошо, а коли нет, то не получал ничего. Варился хороший и плохой мед, и на этом сберегалась третья часть меда-сырца. А если иноземец одаривал этих ребят, то сам мог идти в погреб и цедить мед [на пробу] изо всех бочек. Какой мед более других приходился ему по вкусу, того он и приказывал тогда нацедить и получал [конечно] свою полную меру. Если иноземец умирал или его убивали, то эти куманьки целый год все продолжали заносить в отчет полностью все «выдачи»!
Таковы, коротко говоря, были знатнейшие приказы. В других дело шло тем же порядком.
Денежные сборы с государства распределялись так, что в каждый приказ поступали деньги; в том же приказе производился и суд [соответственной] области страны. Из приказа в приказ деньги не передавались; один получал тогда от другого подписную память, которая подписывалась дьяком. Памяти склеивались вместе и наматывались в столбцы.
В каждом приказе или судных избах были два сторожа. Они открывали двери тем, кто давал деньги, а кому нечего было дать, перед тем двери закрывались. Кто хотел влезть насильно, того сильно били по голове палкой в локоть длиной. <…>
Во всех приказах все дела — и малые, и большие — записывались в книги. В приказах были еще сливяные и вишневые косточки, при помощи которых производился счет.
По всем приказам были подьячие — помощники дьяков — в числе 20, 30, 40, 50: то больше, то меньше. Они переписывали грамоты набело. Дьяк брал грамоту в левую руку и под числом писал свое имя мелким шрифтом. Потом он оборачивал грамоту и писал на всех местах, где приходились сставы[13], так что половинки букв бывали на обоих концах бумаги. Если даже клей держался недостаточно крепко, никто не мог подделать грамоты и не мог приписать в ней что-нибудь еще. Так скреплялась грамота. Потом наверху на обратной стороне на первой склейке грамоты дьяк писал от себя титул великого князя крупными буквами так, чтобы каждый мог видеть: «Царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси». Перед дьяком на столе стояла чернильница с перьями. Помощники дьяков или подьячие держали свои чернильницы с перьями и бумагой в левой руке и на коленке переписывали грамоту набело.
