– Не к добру все это. Перед войной так же вот было: то мужик топором бабу зарубил, то баба мужика отравила…

И жила Елена Охватова, перепоясанная вечным страхом, ждала беды.

Когда она вернулась, Кольки не было дома. На полке, прибитой в переднем углу, лежали вещи, собранные им в дорогу: белье, перочинный нож, два носовых платка и две толстые книги; одну из них Елена знала – «Тихий Дон». На столе стоял графин пива, заткнутый бумажной пробкой, а рядом лежала очищенная вобла. Колька вообще ничего не пил, и, увидев припасенный им графин пива, мать вдруг всем своим существом поняла, что сын ее уже взрослый и нигде на чужой сторонке не будет ему больше скидок на молодые годы…

А Колька, промучившись до вечера, не вытерпел и отправился к Петьке: друг все-таки! Петькин отец, тучный, давно облысевший, в майке и подтяжках, красил ворота. Увидев Кольку, бросил в ведро кисть, поправил на плечах подтяжки, спросил:

– Ну, что думает молодежь?

– Да вот все и думы. – Колька протянул повестку. – А Петька где?

– Как же так быстро-то, а? – Малков-отец растерянно крутил перед глазами Колькину повестку, потом, разволновавшись, начал хлопать по плечам широкими резинками подтяжек. – Уж если вас таких гребут – это же что выходит?.. Эко ты!..

Малков так расстроился, что махнул на недокрашенные ворота, взял ведро с краской, и они вошли во двор.

– Петя спит в садике. Как же это, а? Ты что, старше нашего-то?

– Ровесники.

– Да что же это такое?

Петька спал на раскладушке под кустом черемухи в тех же измазанных брюках и носках, в каких пришел с рыбалки. Заслышав шаги, поднялся, сел и с улыбкой хорошо выспавшегося человека поглядел сначала на отца, потом на Кольку.

У Кольки сразу отлегло на сердце от приятельской улыбки – значит, ссора между ними забыта. Мало ли чего не бывает между друзьями.

– Пока мы спим с тобой, дружок, – неторопливо и озабоченно заговорил Малков-старший и опять стал дергать подтяжки, – пока мы просыпаемся с тобой, дела-то керосином припахивают: Николаю повестка!

– Ой ты! – уже без улыбки глядя на Кольку, сказал Петька и только тут увидел в руках его бумажку. – Ну-ка! Ну-ка! Ну что же, поздравляю! А я сам завтра пойду в военкомат.

– До окончания техникума тебе, дружок, нечего и думать об армии. Кто же будет срывать с учебы почти готового специалиста.

– Дайте мне право самому решать свою судьбу, – в сердцах сказал Петька и, собрав раскладушку, одеяло, пошел к калитке.

– Пойдем ко мне, – вполголоса заговорил Колька, чтобы не слышал Петькин отец. – Я пивка взял. Покалякаем о Шурке, я хочу поговорить.

– А что о ней?

– Ну как что?!

Петька с отцом ушли в дом, и Колька, сидя на опрокинутой бочке под открытым окном, слышал, как Малков-старший, хлопая подтяжками, уговаривал сына:

– Не следует бросать учебу. Глупо и неразумно. Я все-таки более чем уверен, война не затянется. Мы научились громить врагов в коротких войнах. Хоть самураев, хоть финнов возьми. А теперь и немцев.

– Тем лучше, – откуда-то из глубины дома отвечал Петька. – Разобьем немцев, и я к осени вернусь домой. Тоже не думаю, чтоб мы с ними долго цацкались.

– И все-таки война есть война…

– Я пошел. Думаю, мы друг друга поняли.

– Нет, не поняли. Я больной, мать больна – берешь это в расчет? – уже повышенным голосом говорил Малков-старший вслед сыну, а Петька стоял на своем:

– Я комсомолец, папа. Не отсиживаться же мне в такое-то время дома.

За воротами Колька печально признался:

– На душе, Петя, такое, будто все это последний раз вижу. А ведь все родное, все жалко. Людям бы в ноги поклониться. Мать рассказывает: прежде рекруты у всякого встречного прощения просили…

– Что они прежде-то, людьми, что ли, были! Конечно, будешь прощаться, если гнали их, как баранов на убой. А теперь? С нашей техникой теперь не война, а прогулочка. Видел кинуху «Неустрашимые»? Чего же тогда сопли распустил? Посадят в танк – и пошел по вражьей земле. Сто лет воюй.

– Сто лет, – вяло проговорил Колька, не желая, видимо, спорить. – Ладно. Поживем – увидим.

Они подходили к дому, где в полуподвале жили Охватовы. В пыльном, у самой земли оконце ихней каморки светился огонек.

– Петя, погоди-ка! – попросил Колька и придержал Малкова за рукав. – Надо здесь поговорить – там мать. С Шурой у нас – не разбери-поймешь. Только уж давай прямо: я по-дружески хочу. С тобой ей дружить так с тобой. Со мной – так со мной.

– Ненормальный ты, Колун. «С тобой – так с тобой». Ну кто так рассуждает? Ее надо спросить.

– Я наперед хочу знать: может, вы объяснились – чего уж мне лезть. А ее не поймешь. Она и вашим и нашим. При мне – про тебя, при тебе – про меня.

– Недоделанные мы, понял! Может, оттого и водит обоих за нос.

– Ну пойдем к ней сейчас. Поговорим прямо.

– Тоже мне ухажеры! Придем, так что скажем-то?

– Что-нибудь скажем.

Колька забежал домой, сказал матери, что вернется самое большее через час, и они направились к Шуре Мурзиной.

Всю дорогу молчали: каждый думал о своем, думал настойчиво и мучительно, первый раз в жизни, ощупью подходя к сознанию того, что мир с сегодняшнего утра перевернут жуткой бедой, которая никого не минует на этом белом свете.

Ирбинск, старинный ярмарочный городок, сохранивший привычку гулять по воскресеньям широко и бесшабашно, вдруг приник и присмирел. Был еще ранний час бессумеречного вечера, а улицы уже обезлюдели. И выметенные тротуары, и опрятные с палисадничками дома, по обеим сторонам во всю длину улиц тополя, распустившиеся в полную силу, никогда еще не казались такими присмиревшими и печальными. В тишине копилось неизвестное.

– Заорал хоть бы кто-нибудь, что ли! – вдруг раздраженно сказал Петька и начал с силой топать по звонким плахам деревянного тротуара. – Ну и война, что ж теперь?! По углам?!

Колька прикурил потухший махорочный окурок, погасил вспыхнувшую огнем завертку и после нескольких затяжек сказал:

– Что хочешь сделаю: подвернись какая морда – зоб вырву и не моргну глазом. А вот ее слезы не могу видеть. Совсем она потерялась, жалкая, обиженная какая-то… Ты, Петя, по старой дружбе заходи к нам. Старуху всяк обидит.

Малков остановился, сунул свои длинные клешнятые руки глубоко в карманы брюк, прищурился на Кольку и пожевал губами:

– Неужели ты, Колун, в самом деле думаешь, что я останусь и буду ходить утешать старуху? Ты вот плачешь, а мне весело. Что мы, зря, что ли, готовились?

– Я знаю. Ты не обидься! Все-таки отец у тебя бухгалтер, скажет словечко где надо – и будешь дома. Он правильно рассуждает: война есть война и может всякому оторвать башку.

– Говорить с тобой, Колун, что воду в ступе толочь. Тебе сюда, а мне прямо.

– Куда же ты вдруг?

– А я передумал, Колька. Передумал и не пойду с тобой. Вот так. Тебе принесли повесточку – значит и другим ребятам принесли. Верно? У всех сборы да заботы, а мне идти с тобой делить девчонку? Нет, Петр Малков уж не такой дурак. Привет Шурочке, а я в военкомат.

По дороге к центру города на большой скорости летела вереница грузовых автомашин. В кузовах, держась друг за друга, качаясь на ухабах и поворотах, тесно стояли парни, так запорошенные пылью, что лиц их совсем не было видно. Колька смотрел им вслед и думал: «Вот так посадят и повезут. Хоть дождь, хоть снег, хоть пыль или грязь – все равно».

Шура вышла сразу, как только Колька постучал в окно. Увидел ее, гладко причесанную, упавшие, покатые плечи ее и понял: тоже горе. Он шагнул навстречу, близко заглянул в ее милое по-монгольски широкое лицо: та же, что и в глазах матери, покорная незащищенность.

– Папку нашего берут, – сказала она на молчаливый вопрос Николая и опустила вдруг повлажневшие ресницы, густо зарделась от подступивших слез.

– Плакать-то зачем, Шура? Обязательно и плакать. Сегодня возьмут, а завтра отпустят: война не затянется. Пока мы с Урала доберемся, там уж и бить-то некого будет. Это точно. Я письма стану писать тебе…