События, описанные мною выше, сдвинуты во времени. В промежутках было много всякого-разного. Например, однажды я все-таки отведала ежевику – ей торговала на углу старушка. Я купила целую банку этой, похожей на темную малину, ягоды. Она оказалась противно кислая. Зубы заныли и стали черными. Темный сок брызнул на платье. Мое лучшее летнее платье было испорчено.

Я вдруг подумала, что и моя жизнь испорчена с самого начала вот так же ненароком. Сразу и навсегда. И даже сейчас, при внешнем благополучии, я чувствую эту кислятину и черноту постоянно, она въелась в меня противным пятном, которое не отстирывается.

В сущности, никто мою жизнь специально не портил. Кому я нужна? Просто так получилось. И не только со мной. Со всем моим поколением непонятная штуковина вышла, попало оно в «тиски». Оно тоже оказалось ненужным. А с поколением моих родителей еще хуже. А с родителями моих родителей – вообще, чего уж тут, вся Россия к чертям полетела… Вот отец моего отца, мой дед, то бишь, Кирилл Коренев, дворянин, царский генерал, в дальнейшем – политкаторжанин, и его жена, моя бабушка, Софья Романовна, ярая революционерка, соратница Ленина… Когда она отправилась в Сибирь, на каторгу, выручать мужа, устраивать ему побег на том злополучном плоту… Она ведь ужасно его любила!.. На плоту и другие политические оказались, друзья… Они уже далеко уплыть успели, когда плот, не выдержав перегрузки, стал тонуть. Бабушка Соня спасла чужих детей, а мужа – не успела… На ее месте я бы тоже детей спасать бросилась, чьи бы они ни были… Так она стала многодетной матерью – у нее ведь и своих трое было. Пока она была в Сибири, мой будущий отец чуть не погиб – его нашли в закрытом сундуке, уже синего, с признаками клинической смерти. Еле откачали. А старшие дети ушли с беспризорниками. Потом их поймали. Бабушка умерла перед войной, ее сшибла машина. А у дедушки до войны были братья Александр и Владимир. Один – «белый», другой – «красный». Потом «белые» поймали Владимира, раздели догола, вырезали на его спине звезду и живьем закопали. С Александром тоже что-то случилось – кажется, его урыли «красные».

Наверно, несчастье предков передается по наследству… Хоть я ненавижу политику и политиков, шарахаюсь от всего политического и мечтаю о нормальной человечьей жизни, все равно – ничего хорошего. Меня каким-то непонятным, совершенно фантастическим образом вдруг оставляют без кола без двора, без постоянной работы. Несмотря на диплом в кармане, я превращаюсь в безработную, как и многие выпускники нашего вуза (оказывается, дипломы нам выдавали только «свободные», без гарантии на трудоустройство). В стране не было безработицы, но были безработные. В стране были законы, которых не было… И вообще это была страна, которой не было – ведь она погибла еще до семнадцатого (революции удаются только в гиблых странах)… Не было и нет… Значит, и нас тоже нет. Хотя мы – вот они, мы. Или мы – это какие-нибудь они?..

Мне удавалось находить временные работы, зато – «по специальности». Несколько раз даже устраивалась редактором. Это хорошо. Но – нет добра без худа, (пословица наоборот). Со мной стали случаться обмороки, приступы рвоты. Оказалось, что я беременна…

Потом были тяжелые роды, после которых меня записали в покойницы, а дочь —в Дом ребенка. Но я все же оклемалась, разыскала дочку (она нашлась в больнице, у нее было хроническое ОРЗ, и ее кололи антибиотиками)…

И нас стало двое. Это хорошо, хоть и трудно. Ночами я маршировала с орущей малышкой на руках, трясла ее, чтобы хоть как-то успокоить. А она все равно кричала, икала и срыгивала. Несколько раз я засыпала на ходу и роняла ее…

Потом мы жили в Твери у моей тети. Позднее я получила в Москве комнату в коммуналке.

…«Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятье. Избери жизнь…» Цитата из Библии.

Жизнь, конечно, лучше. Да хоть бы и на кресте. Распятие – это, между прочим, стиль жизни.

На работу меня брали только временно, и то на самую низкую ставку. Так я узнала, что Конституция – это одно, а отдел кадров – совсем другое, ничего общего с параграфами законов не имеющее. Матерей, у которых на шее дети-малолетки, кадровики на пушечный выстрел к работе не подпускают. А особенно – одиноких матерей, которых – как собак нерезаных. При отчаянном упорстве можно найти временную работенку ненадолго… Приходилось крутиться, шустрить. Мне это плохо удавалось. Я злилась на себя, я себя ненавидела. По ночам меня били истерики.

В коммуналке кроме меня жили еще трое: две пьющие старушки и запойный парень. Это были неработающие инвалиды. Каждый жил в такой же махонькой, как моя, комнатенке. Они ладили между собой. А меня ненавидели – за балкон. Балкон был только в моей комнате. А им тоже хотелось. А у них не было. К тому же, моя комната была лучшая – в самом дальнем углу, теплая, на полтора метра больше, чем у каждого из них. Еще в квартире были большой коридор и огромная кухня в форме буквы «Г».

Мои соседи не особенно меня донимали. Наверно, потому, что я на них реагировала не больше чем на мух и тараканов (их была тьма, так как мусоропровод находился в кухне и шибко пах). К тому времени я научилась быть непрошибаемой, как динозавр. Я приспособилась ко всему, даже к своим временным работам настолько, что ухитрилась вступить (работая корреспондентом журнала «Советские профсоюзы») в ЖСК и купить двухкомнатную квартиру (на гонорар за вышедшую книгу).

…Ежевика, ты похожа на малину, ежевика,

Ты б малиною была, будь ты красной, ежевика.

Ежевика, ты похожа на чернику, ежевика,

Ты б черникою была, будь ты круглой, ежевика…

…У распятых есть преимущество: крест высокий, с него обзор лучше… Не потому ли в перестроечные годы, а особенно после августовских событий все валом повалили креститься – вдруг ощутив себя распятыми и вознесенными на кресте, как на аттракционном «Колесе обозрения»? И перед всеми раскинулись необозримые исторические дали вперемежку с рекламными и эротическим клипами. И головы закружились, особенно у подростков, вконец ошалевших от эротики, пепси-колы и бизнеса. А на помойках появились целлофановые мешки с мертвыми младенцами…

Надо бы помойки и кладбища засадить кустами ежевики…

А в театрах продолжают идти пьесы, функционируют выставки, дети ходят в школы, дачники ремонтируют дачи, депутаты заседают, дама с собачкой прогуливает собачку… Жизнь течет себе, а что ей сделается-то, жизни? На нее ведь не навесишь замок, и кодовое устройство к ней не приляпаешь. Да и зачем?

Так назывался тот злополучный роман, над которым я долго работала, таскала по издательствам, дописывала и переписывала заново, в результате он разросся до невероятных размеров, что-то вроде «Войны и мира», пришлось сократить в четыре раза. Самое странное, что я там напридумывала всякого, описывая будущее нашей страны, – а оно таким и оказалось… Позже я познакомилась с удивительным человеком, профессором Дубровым, который пояснил мне, что ничего странного в моем предвидении нет. Просто Время так устроено. Имеется в виду не то «время», которое мы условно делим на минуты, часы, годы, тысячелетия, и т.д. Нет, это иное – это особая субстанция, некий вид материи: Время. В нем настоящее, прошлое и будущее является единым целым. Поэтому нет ничего странного в том, что люди порой предугадывают события. Видимо, поэтому я знала, что роман в конце концов издадут – ну, может, не сразу весь, а сперва только часть. Потом будет доиздание и переиздание, а потом… Не скажу. Секрет.

В этой теории о Времени есть интересная особенность: оно устроено так, что будущее влияет на прошлое, а не наоборот.

Ах, вот почему все так у меня сложилось! Мое прошлое… Морозище, декабрь 84-го, я оставила двухлетнюю Людочку в Твери у тети Зины, пообещав приехать на Новый Год с гостинцами. Надо надыбать денег, – может быть, подпишут, наконец, в издательстве договор на новую книгу, ведь рукопись давно лежит там. Или подкинут мне еще рецензирование в «Роман-газете». Но в тот день я напрасно таскалась по издательствам. Измученная и голодная, заскочила в ЦДЛ, взяла в буфете чашку чаю и бутерброд. Вечереет, в Пестром зале тепло, накурено, галдеж и веселье: пьяненькие поэты бурно общаются, подсаживаются за мой столик и наперебой угощают бутербродами и кофе. Согрелась. Потеплело на душе. Кто-то обмывает в Дубовом зале гонорар и зовет всех. И вот я за ресторанным столом. Я тогдашняя – очень худенькая, в джинсах и широком свитере, не совсем уверенная в себе, выгляжу как бледный подросток. В тот день в Дубовом зале шла веселая кутерьма – как, впрочем, почти каждый день в Центральном Доме Литераторов, и, видимо, во всех творческих домах. Такая уж была эпоха. В углу возле торшера – Бэла Ахмадулина беседует с Мессерером. Вот к нам подсел Евгений Евтушенко, ребята открыли шампанское, присутствие знаменитости подлило жару. Кто-то вдруг выкрикнул, что через улицу от нас, в Доме Актера, в ресторане Высоцкого видели. Поэтесса, сидевшая рядом со мной, вскочила и умчалась в Дом Актера. На ее место пересел Евтушенко. Оказывается, я ему приглянулась. От смущения я сказала, что не люблю его стихи, они примитивны. Евгений ахнул: