Как это часто бывало в предопричные и опричные годы, известие о военных неудачах, полученное в Москве, послужило сигналом для новых репрессий. 31 января 1564 г. были казнены князья Юрий Иванович Кашин (боярин с 1555 г.), князь Михаил Петрович Репнин (боярин с 1559 г.)[501].
По широко известному рассказу Курбского, князя Михаила Репнина убили за то, что он отказался надеть «машкару» (потешную маску). Возможно, вместе с Репниным и Кашиным был казнен и третий представитель Оболенских княжат — Дмитрий Федорович Овчинин, сын воеводы Ф.В. Овчины Телепнева, попавшего в плен в 1534 г., и племянник Ивана Телепнева, фаворита Елены Глинской. По слухам, он поплатился жизнью за то, что попрекнул царского любимца Федора Басманова «нечестным деянием, которое тот обычно творил с тираном»[502]. Подозрительной могла показаться царю и близость Оболенских к опальным князьям Воротынским. Около 1563/64 г. попал в опалу и казнен виднейший из стародубских княжат (боярин с 1559 г.) Дмитрий Иванович Хилков (Ряполовский)[503].
Трудно сказать, связаны ли все эти казни непосредственно с поражением на Уле, но в силу обостренного воображения царя всякие противодействия его воле рассматривались как крамола.
Вероятно, за поражение под Улой поплатился жизнью Никита Васильевич Шереметев (с 1557 г. окольничий, а через год уже боярин)[504]. Р.Г. Скрынников возражает против нашего объяснения причин опалы Н.Шереметева, так как тот в битве под Улой не участвовал. Однако, будучи в 1562–1563 гг. смоленским наместником, он вместе с другими воеводами отвечал за успех и неудачу военных действий с Литвой; к тому же глава русских войск под Улой П.И. Шуйский должен был идти к Орше вместе со смоленским и вяземским воеводами[505]. Еще до казни Никиты Шереметева в опале находился его старший брат Иван Большой, боярин с 1549 г. Этот крупный воевода имел несчастье разделять внешнеполитические взгляды Адашева, т. е. был сторонником борьбы с Крымом, а не с Литвой[506]. Правда, в событиях 1553 г. он поддержал кандидатуру царевича Дмитрия, выдвинутую Иваном IV. Но прошлые заслуги мало помогли Шереметеву, как не спасли они и Адашева.
8 марта 1564 г. по Иване Большом Шереметеве (он еще до этого некоторое время находился в темнице) взята была поручная грамота, «что ему… не отъехати в Литву, ни в Крым». Порука была двустепенная: первую грамоту (с обязательством в 10 тысяч рублей) дали бояре И.П. Федоров, Я.А. Салтыков, И.В. Шереметев Меньшой, окольничий A.A. Бутурлин, а также Н.И. Чулков, В.И. Наумов, И.А. и Ф.И. Бутурлины, Ф.И. Салтыков и В.В. Лошкин-Карпов[507]. За этих лиц в свою очередь ручались 85 детей боярских (в той же сумме)[508]. Уже летом 1564 г. И.В. Шереметев Большой назначен воеводой правой руки в Калугу[509] т. е. опала с него как будто была снята. Очевидно летом же 1564 г. в темницу был брошен боярин В.В. Морозов за то, что приказал похоронить тело казненного Василия Шибанова, доставившего царю послание Курбского[510].
Казни Дмитрия Овчинина и других вельмож понудили бояр и митрополита обратиться к царю с просьбой «воздерживаться от столь жестокого пролития крови своих подданных невинно без всякой причины и проступка». После этого Иван IV, говоря словами Шлихтинга, «в продолжение почти шести месяцев оставался в спокойствии»[511].
Но не только старицкий князь и его потенциальные сторонники из числа деятелей Избранной рады представлялись Ивану IV серьезной государственной опасностью. Великий Новгород с его пережитками удельных вольностей казался все еще непокорным соперником Москве. Фактическим главой Новгородской республики в свое время был наряду с боярским советом архиепископ. Поэтому ликвидация земельного могущества новгородского боярства уже в конце XV в. сопровождалась секуляризацией земель «дома св. Софии». Однако политические позиции и идеологический престиж новгородского владыки, второго по значению церковного иерарха на Руси, и в XVI в. были очень прочными. Еще в конце XV в. при архиепископе Геннадии, инициаторе разгрома ереси, создается «Повесть о белом клобуке», согласно которой новгородский архиепископ рассматривался главой русской церкви.
Эти цезарепапистские тенденции главы новгородской церкви столкнулись с решительным противодействием московского правительства. Редко кто из новгородских владык спокойно доживал свой век на архиепископской кафедре. После открытого сопротивления секуляризационным проектам Ивана III на соборе 1503 г. был сведен с престола Геннадий. Его преемник Серапион низвергается за отлучение от церкви союзника Василия III Иосифа Волоцкого (1509 г.). 17 лет в Новгороде вовсе не было архиепископа. Только Макарию удалось заслужить благосклонность московской власти и сделаться даже митрополитом. Зато его преемник осифлянин Феодосий после Стоглава как ярый противник правительственной программы церковных реформ вынужден был покинуть архиепископский престол уже в 1551 г.[512] Назначение Пимена (с 1552 г.), вероятно, произошло не без прямого влияния Сильвестра: новый владыка происходил из среды кирилло-белозерских старцев, к которым особенно благоволил благовещенский протопоп. Падение Сильвестра поколебало расположение царя к Пимену. Еще в январе 1562 г. новгородский архиепископ, приехав в Москву, «чаял собе великой опалы», но «государь его помиловал, держав у собя много, и отпустил с любовию»[513].
Вскоре полунезависимому положению новгородского владыки пришел конец. В феврале 1564 г. на заседании освященного собора и Боярской думы принимается решение о белом клобуке. Новгородская легенда получает московскую санкцию, но с весьма серьезными коррективами. Отныне белый клобук как знак высшей церковной власти должен был носить не только новгородский архиепископ, но и московский митрополит. В «утвержденной грамоте» специально подчеркивалось, что белый клобук не новгородское нововведение, а что его носили еще основатели московской митрополии Петр и Алексей. Другая привилегия новгородского архиепископа также ликвидируется: теперь печати красного воска к грамотам могли привешивать не только глава новгородской церкви, но и митрополит, и казанский архиепископ. Причем новое изображение и надпись на митрополичьей печати утверждаются соборным решением. Так на церковном соборе московское правительство добилось правовой санкции подчинения новгородского архиепископа митрополиту всея Руси[514].
Правительственные мероприятия начала 1564 г. не только не задержали надвигавшиеся события, но их ускорили.
В ночь на 30 апреля 1564 г. в Литву бежал наместник Юрьева Ливонского князь Андрей Михайлович Курбский, крупный военачальник, боярин с 1556 г.[515] Непосредственным поводом для этого послужило полученное Курбским известие о готовящейся расправе с ним[516].
Польский хронист Мартин Бельский вслед за Гваньини объясняет бегство Курбского за рубеж тем, что он устрашился кары за неудачу под Невелем. Однако уже А.Н. Ясинский справедливо усомнился в достоверности этого рассказа[517]. Вряд ли побег был подготовлен сношениями Курбского с литовскими властями в Ливонии[518], хотя польский король стремился всячески привлечь на свою сторону прославленного полководца[519].
