— Позвольте вам представить господина Робера Шамэ, — сказал Шарль Фольке.

— Очень приятно, — ответила Фио, шаловливо кивнув головой.

— Это такая честь для меня, мадемуазель, — сказал Шамэ потрясенным голосом, указывавшим на то, что он и вправду так думает.

Шамэ провел их во внутренние покои замка. Фио отметила для себя два момента. Во-первых, имя Шамэ казалось ей знакомым, хотя вспомнить, где она могла его слышать, не удавалось. А во-вторых, Шарль Фольке не потрудился ее представить, как будто ее имя и без того всем известно.

Бывают архитекторы, удовлетворяющие свою тайную страсть кондитеров, которым в конце концов — поскольку их ненасытное желание слишком велико — удаются лишь совершенно несъедобные здания и дворцы, вызывающие тяжесть в желудке. Внутреннее убранство замка со всей очевидностью было вылеплено лопаточкой для торта одним из переусердствовавших учеников Мари-Антуана Карема[6]. Пилястры казались шоколадными, витражи — леденцовыми, небольшой неф — марципановым, а колонны — высеченными из нуги. Конечно, архитектор, стыдясь своих кулинарных пристрастий, присыпал буйство взбитых сливок и засахаренных фруктов пудрой цвета средневековья. Он покрасил серым вафельные и миндальные стены. И все решили, что это серьезная работа, и многие приобретали этот огромный пирог — не для того, чтобы его съесть, а чтобы вести в его стенах сладкое и жирное существование.

Фио входила в зал, широко раскрыв глаза от удивления. Шарль Фольке, внимательно следивший за ее реакциями, решил, что роскошь произвела на нее впечатление. Он ошибался. Фио была заинтригована приторной сочностью архитектуры. Она бы никогда не смогла жить в таком месте: ей бы быстро стало тошно и она бы неизбежно ожирела.

Драпировка стен и картины заглушали звуки шагов по мраморному полу. Зал служил одновременно салоном и приемной; у дальней стены стоял массивный стол из косточек авокадо, на котором выстроилась целая вереница изящных канделябров. Библиотека, занимавшая левую часть зала, являлась точной копией библиотеки монастыря Виблингена. На ее полках редкие издания соседствовали с большими современными альбомами по искусству и множеством книг карманного формата, среди которых лишь редкие корешки позволяли предположить, что книжки когда-либо открывали. Ни Шамэ, ни Шарль Фольке не обратили никакого внимания на приторную пышность обстановки, и Фио сделала вывод, что они здесь уже бывали.

Шамэ открыл дверь в глубине зала, пригласил пройти Фио и Шарля Фольке и закрыл ее за ними. У окна, освещавшего кабинет, стояла пожилая женщина. Ее взгляд блуждал где-то в дальнем конце парка, который простирался вплоть до леса, встававшего за ним стеной. Внизу птицы расселись на фонтане. Еще мгновение взгляд женщины ностальгически следил за их возней, не обращая никакого внимания на людей в смокингах и вечерних платьях, приглашенных на банкет на открытом воздухе. Она никак не отреагировала на вошедших к ней трех посетителей. Положила свои длинные темные руки на сверкающий кафель подоконника. Шарль Фольке и Шамэ молчали, ожидая, что будет дальше, но сами инициативу проявлять не собирались.

— Я всегда думала, что вы мужчина.

Она заговорила почти веселым голосом, не поворачивая головы, поэтому Фио потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что женщина обращается к ней или, вернее, говорит о ней. Она поискала в глазах Шарля Фольке объяснение, тот ответил ей лишь беспомощным взглядом.

— Эмеральда, — сказал Шамэ, — нам придется пойти туда. Гости ждут, а Амброза все нет.

Женщина не ответила. Она пригладила свои длинные белые волосы маленьким ярко-красным гребнем. В саду гости вращались вокруг большого стола, накрытого белой скатертью, эдакого улья-кормушки, куда они подходили группками за шампанским и пирожками.

— Идите, Робер, — сказал Шарль Фольке. — Мы к вам присоединимся.

Шамэ не заставил повторять дважды, его ноздри и так уже трепетали при мысли о бокале шампанского, который он будет держать в левой руке, и о беседах, которые он поведет с себе равными.

Шарль Фольке предложил Фио стул. Она села точно в том месте, где солнечный луч разгонял мрак. Так как все молчали, Фио принялась рассматривать обстановку. Ее глаза пробежали по каждому элементу композиции. Дерево, агонизировавшее в виде платяных шкафов, стульев и столов, чахло под лаком и красками подобно мумии, используемой в утилитарных целях. У Фио возникло ощущение, что замок вместе со всем своим содержимым изнемогал. Его так построили, чтобы он наполнял запахом кораблекрушения каждую частицу воздуха. Пол в кабинете не был предназначен для того, чтобы по нему ходили, и стоило только заметить его великолепие, чтобы почувствовать себя осквернителем, топчущим музейные картины. Ковры из Баян-Ольги соседствовали с кашмирским, а каханский с ковром мануфактуры Табрица. Фио оторвала ноги от пола и спрятала их под стул. Земля клонила солнце к горизонту. Ночные птицы, досматривая последние сны перед пробуждением, раскачивали листья, их бдительность уже пробудилась в ожидании добычи. Шамэ присоединился к участникам приема, пожимал руки, улыбался и вступал в беседы, словно повинуясь инстинкту.

— Министр все время говорил о вас. Думаю, вы произвели на него впечатление.

Фио знала, что Шарль Фольке обращается к ней, но не могла отделаться от мысли, что он ошибается и разговаривает с призраком, стоящим между ними. Всего час назад она пила чай, сидя на своем диване, и у нее не было других забот кроме похода в магазин и воскресенья, которое надо было чем-то занять. И вдруг совершенно необъяснимым образом она оказывается среди богатых декораций замка, в окружении людей, о которых ничего не знает, но которые ведут себя так, будто знают ее.

— Какой министр?

Шарль Фольке и Фио преподносили друг другу сюрпризы один за другим, словно играли в игру, правил которой не знали. Молодой человек подумал было, что Фио и впрямь очень странная девушка — производит впечатление человека, живущего на другой планете, — но потом решил, что для нее, учитывая, кто она на самом деле, это вполне нормально. Он даже позавидовал ее полному незнанию этого мира.

— Робер Шамэ.

— Он — министр? Министр чего?

Она встала и прижалась к окну, чтобы посмотреть на этого человека теперь, когда личность его уже установлена. Министр широкими жестами что-то рисовал в воздухе, а его губы шевелились в одном ритме с листьями деревьев, которые колыхал ветер; вокруг него собралась небольшая кучка слушателей. Старая Эмеральда отошла в сторону, словно страшась близости Фио. Внезапно министр сдержанно рассмеялся; птички-синички, заинтригованные этим звуком, засеменили к нему. В этот момент Шамэ в своем черном панцире напоминал некое насекомое, которое, работая челюстью, разбрызгивало свою бактерицидную слюну на себе подобных, информируя их о последних сплетнях и решениях, которые он намерен принять в ближайшем будущем.

— Вы бесподобны, — восхищенно произнес Шарль Фольке. — Естественно, он министр культуры. Все знают Робера Шамэ.

Впрочем, никаких особо веских причин для того, чтобы этот человек был настолько известен, не существовало. Славу ему принесло скорее его умение влюблять в себя телевизионные камеры, нежели министерские полномочия, которыми он пользовался с бережливостью, достойной похвалы. Он также распределял кое-какие денежные средства, и этого нельзя было не принимать в расчет. Шарль Фольке подумал, что с годами у него выработалось безошибочное чутье энтомолога: ему можно было показать десятерых министров с мешками на головах, и он всегда бы узнал среди них министра культуры. Он встречался с двумя-тремя французскими, несколькими зарубежными и всегда замечал, как все они легонько пожимают плечами, когда берут в руки бокал шампанского, как все усвоили утонченную манеру не слушать ни то, что им говорят, ни то, что рассказывают они сами, и все буквально горят энтузиазмом. Он посмотрел на Фио с завистью: она не выглядела впечатленной. Заинтригованной, да, конечно, но она принадлежала к той породе просветленных людей, которым куда интереснее встретиться с простым пчеловодом, чем с какой-нибудь знаменитостью.