Тихое воскресное утро изначально предполагало посещение храма. Катерина, серьёзная и собранная, вошла в его двери и остановилась у иконы Божьей Матери. Пришли тихие минуты одиночества среди толпы. Она не прислушивалась к словам священника, для неё существовали, как код и знак, только звуки его монотонного голоса и торжественность церковных песнопений хора. Они поднимали и воскрешали в ней нечто, чего она не могла обозначить словами и мыслью, от чего становилось необъяснимо хорошо, как бывает, когда смотришь на неприхотливый букет васильков.

Домой не хотелось, и она пошла к набережной, к липам, воде и солнцу. На одной из городских лавочек сидел Американец. Катерина заколебалась, сейчас ей меньше всего хотелось таких встреч, но он уже поднялся, предлагая присесть рядом, и она не отказалась. Как ни странно – выглядел он трезвым или таким действительно был. Он не искал темы для разговора, и разговора как такового не было вовсе. Катерина молча выслушала монолог. Он был женат дважды. Первая жена сбежала куда-то в Европу. Их общая дочь благополучно осела во Франции. Адреса её он не знает. Второй брак увенчался двумя детьми и разводом. Потом он заговорил об Америке, но она его уже не слушала.

Увиделись они не скоро. Он пропал на несколько недель. Исчезновение как бы завязало интригу, и она уже поворачивала голову, встречая взглядом каждого нового посетителя террасы. Не он ли? Появился Американец внезапно. Привычно, по-хозяйски, уселся за столик, всем своим видом предрекая: это надолго. И больше уже никуда не девался, как прирос. Исчезновение толковалось, как катарсис, мол, не пил, сдерживался, искал работу, общался с детьми. Но рука привычно тянулась к стакану, и процесс пития возобновился с новой, ещё большей силой. Катарсиса не получилось, но зато Катерину стали замечать: «Эх, вы не знаете Мане, «Завтрак на траве» – кричал он ей через столики, безнадёжно взмахивая уже не слушающимися руками, и как бы от отчаяния и стыда за её вопиющее неведение хватался за стопку. Он перекидывал тёплую от жары горькую жидкость себе во внутрь, как в бочку, на секунду делал паузу и обличал Катерину дальше. «Вы не читали Кундеру. Вы ничего не знаете». Она не пыталась его разубеждать. К тому же Кундеру она, действительно, не читала и при этом не чувствовала себя слишком ущемлённой. И обращался он вроде бы даже и не к ней, а говорил с кем-то другим, невидимым.

В субботу принесли вишни. Хозяйка магазина-террасы заказала ягоды для компотов и варенья. Девчата на террасе оживились, всем захотелось дешёвых вишен, а с ними кухонной возни с банками, крышками, кипятком. Закладочная лихорадка мгновенно заразила всех. Безусловно, домашний продукт дешёв и вкусен, но не только. Есть глубинный подтекст, объясняющий упрямую привязанность к домашним заготовкам подавляющего большинства хозяек в постперестроечном пространстве. И неважно, к какой социальной группе ты принадлежишь. Закладки, как ни странно, хобби и у людей не бедных. Всё объясняется просто. Временная несвобода на кухне занимает не только руки, но и мозги, отвлекает от сиюминутных проблем и даже успокаивает. Этот ежегодный цикл-зуд похож на магический ритуал, своеобразная пародия на виртуальное посещение психоаналитика, его восточнославянская версия. Словом, дёшево, сердито и с пользой. Временно мысли концентрируются на простом, понятном, заняты руки, срабатывает первобытный инстинкт накопления и преумножения. К тому же фрукты в банках, плоды твоего труда – это красиво, эстетично, ярко. Вечная женская жажда прекрасного, утолена. Ты созидаешь, ты творишь, ты художник. Ну, чем ни радостные минуты вдохновения, переживаемые нами ежегодно?

Вёдра с вишнями несли ещё и ещё, круг желающих катастрофически быстро расширялся. В Катерине щёлкнуло, сработало чувство стадности, и она тоже зачем-то засуетилась, заказала два ведра ягод и успокоилась.

Американец ещё трезвый, а может, и не очень, понимающе смотрел на неё, улыбался. Она засомневалась: принимать улыбку на свой счёт или не стоит? Возможно, видит он не её, а что-то совсем другое. Дурман тяжёлого похмелья унёс его дух куда-то в дебри галлюцинаций, осталась, как брошенный и забытый на стуле плащ, одна нездоровая рыхлая плоть. Случилось, и он уже с утра мертвецки пьян, несёт несвязную чушь. Как ни странно, первые стадии опьянения, присущие обычным людям, Американец как бы пропускал. Он медленно, но неуклонно, приближался к конечной стадии, когда ноги уже не держали, речь отнималась, и хмель клонил крупное тело, как плакучую иву, к матушке-земле.

Вечерело. Сумерки чуть разрядили жару. Американец и Степанов, не один час обсасывающие какое-то глупую тему уже сбились на лёгкий несвязный бред. Американец вдруг стал бросать на Катерину мутные взгляды и задираться, окликая её через столики. Иногда он вставал, намериваясь подсесть к её компании, но сила вновь налитого стакана тянула, как гири, вниз, назад, к стулу. Это даже нельзя было назвать внутренней борьбой, её не было, он просто не мог, не имел сил подняться. Руки беспомощно падали на столик то и дело сбивая то стакан, то бутылку. Он моментально концентрировался и бережно, почти нежно, как живое существо, подхватывал на лету убегающие от него предметы, ловил их виртуозно ловко, так что жидкость не успевала расплескаться, счастливо ставил всё на место, мол, спас, уцелело, и блаженно улыбался. Потом он откликался на видимо мучавшую его мысль, тянул голову к Катерине и мычал, по-домашнему: «Позвольте вас сегодня проводить». «Алкоголик-аристократ» – язвительно подметила она. Беспомощный и недееспособный герой-рыцарь. Было грустно, почему-то разболелась голова, и хотелось домой, но подняться и уйти, слишком бездарен был спектакль и безнадёжны актёры, Катерина не могла. Она тоже, как Американец, обессилила. «Может добавить интриги или взять инициативу в свои руки?» – вяло подумала она и тут же отмахнулась от случайной мысли. Был явно не её вечер. Ведь не сможет, не оторвётся, будет сидеть до изнеможения. И он, действительно, досиделся до конца, но не победного. Горькая, вонючая жидкость уже переполняла организм и не лилась, не проталкивалась в пищевод. Всё. Под завязку. Его явно тошнило, он побледнел. Трусливо-шатко поднялся, пригнул голову, и тяжело расставляя ноги, побрёл по дорожке к кустам. Он рвал в густой темноте долго, мучительно, громко, наконец, кусты зашевелились, как будто занавес закрылся, и Американец исчез за кулисами сцены, как провалился.

– Проводил. Победил стакан, не я. А если бы проводил? Пригласила бы в дом мертвецки пьяного человека? Жуть. Неужели это моё и я этого хочу? Не может быть, но почему же так жалко это большое беспомощное животное, блюющее под звёздами жаркой летней ночью. Ведь были когда-то шарм, и слова складывались в членораздельную речь. Подобрать? И что с ним делать? Будем начинать утро с опохмела, к обеду созреем и выйдем на свет божий, держась за руки, поддерживая друг друга. На что пить будем? Пенсия не скоро. Ой, лишенько.

– Олю, Олю, сядь прямо – Катерина поняла: вот оно. Фон, этот голос… именно он мешает ей целый вечер. Галя, подруга девчат и её новая знакомая, громко и безуспешно пыталась воспитывать свою шестнадцатилетнюю дочь, играющую с подростками в «дурака». И хотя девочка сидела буквально рядом, за соседним столиком, перекричать сложный и многоголосый улей террасы было невозможно. Но Галя не сдавалась. Она продолжала посылать свой призывный материнский клич, сигнал тревоги. Тут был важен подтекст: «Бойся, дочка, вокруг тебя мужчины, ты оторвалась от матери и в опасности». Галя была относительно спокойна, только тогда, когда дочь находилась от неё на расстоянии вытянутой руки. Девочка изредка оглядывалась на мать, рассеянно улыбалась, но ребята не давали ей отвлечься, и она тотчас же поворачивалась к матери спиной, продолжая игру и весело откликаясь беззаботным смехом на шутки юных поклонников. Чтобы убедить всех в своих страданиях, Галя принялась активно мучить подруг подробными рассказами о дочери, её проблемной спине, плохой успеваемости, монстрах-учителях, подростковых прыщах, болезненных месячных. Она свалила всё в кучу и уже не могла остановиться. Добрые подруги успокаивали заботливую мать и даже пытались усовестить. Негоже, мол, на глазах парней и всей террасы делать взрослой дочери замечания. Но Галя была непреклонна. Она твёрдо стояла на своём, нервно курила и пила пиво большими кружками. Ситуация и здесь грозила выйти из под контроля. Галя никак не унималась. Призывный клич к дочери повторялся с назойливой периодичностью. От бессилия у женщины уже дрожали руки, в голосе звучала слеза. Тревожно запахло грозой и истерикой. «Пора домой» – ещё раз лениво подумала Катерина, но не ушла. Она, как Американец, не могла уже бороться с собой, поддавшись течению.