* * *

Чем заканчивается огромное число повествований? Конечно же, вечерней зарей. Облюбованная писателями картина: двое на фоне заходящего светила клянутся друг другу в верности или объясняются в любви. Каноничность данной сцены позволяет вызвать у читателя прилив сентиментальности, так как всем доступна трогательность заката, подразумевающего, под собой неизбежность смерти и рождения новой жизни — этого извечного круговорота бытия. Не смею отступать от данной традиции.

Итак. Я набираю на моем персонале сумбурный текст, глядя на садящееся за горизонт солнце. Земля лениво поворачивает ласкающим лучам светила свое западное полушарие.

Буквально два часа назад громыхала тропическая гроза, сотрясая наш островок до основания. Потоки теплой воды бились в стекла, и кокосовые пальмы аплодировали им, хлопая глянцевыми мокрыми и набухшими листьями. Но вот иссякла небесная влага, и на песчаный пляж выбежала ватага мальчишек. Я смотрел на них с веранды. Сзади подошел Скорпион.

— Что, считаешь, сколько осталось? — спросил он, усаживаясь рядом. — Как обычно, потери семьдесят процентов.

— Да, — тихо вздохнул я, — ты прав. В этом мире все обычно. Даже жизнь человека...

— Нудизм! — Канонерщик безнадежно махнул рукой. — В смысле нудные речи.

Он потянулся, встав с кресла, перепрыгнул через перила и врезался в толпу купальщиков.

По полосе прибоя бегали боком крабы, одуревшие от пресной воды и неожиданного нашествия людей. Вот один из стрелков закричал — членистоногое ущипнуло его за палец ноги. Около меня раздался смешок. Я повернул голову и увидел Жана. Он улыбнулся мне и показал полный садок рыбы:

— Смотри, как клюет.

Я кивнул. Мальчик взял меня за руку:

— Давай мы пойдем ее жарить, как тогда, в Белоруссии, помнишь?

Мои пальцы потрепали его ушко:

— Хорошо, если ты этого хочешь...

Вот мы и сидим теперь на берегу засыпающей лагуны. Рыба давно уже съедена, костер наполнился багровыми углями, и приятная их теплота едва ласкает лицо. Жан положил мне голову на колени. Я запустил пальцы в его шевелюру. Мне хотелось сказать ему что-то приятное, но не решался нарушить тишину.

— Как ты думаешь, — неожиданно спросил Жан, — наша война когда-нибудь кончится?

— Конечно. — А сам подумал: "Навряд ли... Ведь что удерживало людей от крупных войн более пяти веков? Конечно же, страх потерять жизнь. Существование каждого индивидуума стало настолько насыщенным и безбедным, настолько переплелись судьбы разных народов, что воевать способны только банды отщепенцев да безнадежно одичавшие народы, вроде ортодоксальных мусульман Барнада. Люди вступили в новую эпоху — положен конец братоубийству, и настала эра битв между цивилизациями. Пока еще конфликт с жителями Плеяд не принял характер глобальной войны. Но она грядет, ибо людей ничто не сдерживает. Они наштамповали армию искусственных солдатиков и надеются с их помощью покорить вселенную..."!

— Ты почему замолчал? — спросил меня Жан, заглядывая в мои глаза.

— Да так, задумался... — и погладил его ладонью по щеке.

— Я тоже иногда задумываюсь.

— И над чем же, интересно?

— Почему наш мир устроен не так, как мне хотелось бы?

— То есть?

— Ну, чтобы все были счастливы и каждый жил, как хотел.

— Эх, малыш, многие пытались сделать людей счастливыми, но, видимо, это пустое занятие.

— Почему?

Я засмеялся:

— Вот нашелся на мою голову почемучка. Знаешь, кого ты мне напоминаешь сейчас? Героя одной старой-старой сказки, которую написал военный летчик.

— Он погиб?

— Говорят, да.

— Вот видишь: все истории кончаются печально... Расскажи мне о нем.

— Слушай.

В голубое, в голубое он ушел, как в море. Он растаял в бесконечной синеве. Но на маленькой планете, что затеряна в столетьях, ждет мальчишка со звездой наедине, Он, увы, не вышел ростом, понимал все слишком просто по большой наивности своей. Потому один на свете, на нехоженой планете, что не смог принять он черствости людей.

А в большом и умном мире дважды два всегда четыре, и известно наперед, что нам грядет. Самолет под облаками — тот же брошенный ввысь камень, он когда-нибудь на землю упадет.

"Не убий, будь милосердным" — так прожить хотел наверно, но жестокий мир опять родил войну... Не нашли его обломков, и седеющим ребенком он ушел от нас в святую синеву...

Привлеченные поднятой штормом живностью, к берегу вернулись дельфины. Они нешумно плескались у кромки рифа.

— Смотрите! — протянул руку Жан.

— Я вижу, вижу.

Минут двадцать я созерцал игры обитателей океана, пока солнце совсем не скрылось за горизонтом. Теперь только жарко тлеющие головешки костра давали Дрожащий, тусклый свет.

Жан заснул. И во сне он вновь стал серьезным, вероятно, опять очутившись в своем последнем бою. Я долго и пристально глядел на него, и мои глаза наполнялись слезами. Я перевел взор на небо. "Если есть там некто и над нами, и над селенитами, и над всеми-всеми ныне живущими и жившими перед людьми, то зачем ему сталкивать нас? Неужели он получает удовольствие от этого театра гладиаторов?"

— Эй, ты — тихо воззвал я к россыпи звезд, — доколе будешь испытывать плоть и души наши?

И усмехнулся сам себе. Заведомо ясно, что мне никто не ответит, только Жан дернулся во сне.

— Не хочешь отвечать — не надо. — Я засунул руку в карман. — Ведь за тебя уже однажды ответили. — И раскрыл на заложенном месте книгу, доставшуюся мне как напоминание об Арике:

"Я преследую врагов моих и настигаю их, и не возвращаюсь, доколе не истреблю их. Поражаю их, и они не могут встать; падают под ноги мои. Ибо ты препоясал меня силою для войны и низложил под ноги мои восставших на меня; ты обратил ко мне тыл врагов моих, и я истребляю ненавидящих меня; они вопиют, но нет спасающего; ко Господу — но он не внемлет им".

Все верно. Нам не на кого надеяться. Значит, завтра опять я отправлюсь в Туров. Опять пойду ловить сазанов на Припять и между делом вербовать новых безумцев. Кто знает, сколько раз это повторится. Ведь мы несемся по кругу, который порочен изначально.

ЭПИЛОГ

На помятом, последнем листочке я пишу эти лишние строчки из сомненья: сумел ли расчувствовать дам мой печальный, правдивый роман.

Улетают слова, но как хочется мне, чтобы кто-то услышал их в тягостной мгле, у последней черты кто-то вспомнил о том, что он где-то читал — есть бессмертья закон: приходя-уходя, погибая и вновь воскрешаясь, вам тотчас дадут плоть и кровь чьи-то мысли, стихи, чей-то тихий рассказ, чей-то плач пробудит из забвения вас.

Ну и что ж — пусть проходят хоть сорок веков, знайте, что упадут цепи смертных оков и случайно вас снова втолкнет в этот мир чей-то голос, ушедший в надир.

Значит, надо терпеть и безропотно ждать, когда снова вы сможете голос подать, когда снова опустите в травы ступни и вернетесь вы призраком в лунные дни.

Вот и все. Я иссяк, да и вас уж Морфей тихо за руку водит средь прошлых теней. Вы заснули, книжонку на пол уронив, позабыв о сюжете... Почти позабыв...

ЧАСТЬ II

ПОСЛЕДНИЙ ДОВОД

ОТ АВТОРА

Их всегда не понимали. Их часто преследовали. Их попрекали тем, что они живут не так, как другие. Нет, они были не сектанты, не преступники. Они придерживались самых прогрессивных взглядов, но считали пагубным проповедничество. Они просто отстаивали свою свободу. Свободу быть не такими. Они не могли бы выжить, не оградив себя стеной от остального мира. Но самое интересное то, что в той стене были ворота — желающие могли прийти и остаться с ними — но страх свободы слишком силен. Лишь единицы последовали их призыву: пройти жизнь по целине, проложить новую тропку, пусть даже к краю пропасти...