Конечно, шума было много. И что интереснее всего, молодежь относилась к нам более агрессивно, нежели старшее поколение. Хотя, старики помнили, при каких обстоятельствах мы покинули Лебедь 61. Особо разбушевавшихся, церберы выпихнули из зала вне очереди.

— Здорово ты их отшил, — прошептал сидевший рядом со мной Скорпион, а затем подмигнул, — смею заметить, ваше преосвященство, с того момента, как у вас забрали зеленоглазое сокровище, вы становитесь все более нетерпимым к прекрасному полу...

Скорпион как взял моду сорок лет назад обзывать меня его преосвященством, причем именно в тот момент, когда я порвал с церковью, так и продолжал в том же духе до сих пор. Кроме того, упоминание о зеленых глазах убедило меня, что никто не забыт и ничто не забыто.

— Просто ненавижу амбициозных людей, — ответил я, — которые до сих пор считают, будто мы им чем-то обязаны, и мы должны внести их на своих горбах в райские кущи Плеяд, откуда нас снова выживут, как пить дать. Директора компаний, исправно поставляющие нам жратву и питье, уже поделили между собой все звезды в радиусе десяти парсеков, естественно, не оставив места для нас. Когда же я намекнул о шкуре неубитого медведя, мне дали понять, что в моих советах не нуждаются. Вот так.

А зал тем временем опустел, и мы смогли выйти из-за стола и беспрепятственно последовать к выходу.

— Мне кажется, — снова шепнул Скорпион, — что директора компаний тоже не дураки — они поделили звезды без особой драки, а значит и без особых надежд. Ведь кто-то же отлично понимает — раз уж нас пригласили к себе на обед людоеды, значит, они проголодались до такой степени, что не могут выйти на охоту самолично.

Это изречение мне понравилось. Я усмехнулся, и ободренный этим Скорпион заговорил более громко:

— А ты заметил, что ни одно сколько-нибудь значительное промышленное судно не входит в наш флот? Это означает, что руководители колонизации откровенно выжидают, чем все это закончится.

— Хватит, — я махнул рукой на своего товарища, — вот уже целые сутки мы говорим о банальных истинах. У меня уже голова раскалывается.

— Ах, извините, ваше преосвященство... — Скорпион хотел было даже сделать некое подобие реверанса, но вовремя одумался.

— Изыди,! — Я даже слегка оттолкнул его, благо мы остались одни у дверей моей каюты.

— ! — Крикнул Скорпион в закрывавшийся дверной проем победным голосом.

* * *

Объявление боевой готовности лишило меня спокойного сна. Проснувшись в три часа ночи оттого, что мне приснился полный разгром нашего флота, я сначала маялся Й своих апартаментах, а затем, взяв в руки блокнот и карандаш, телепортировался в экологическую зону.

Озеро курилось туманом — воздух был весьма холодным после ночного цикла производства энергии за счет накопленного за день тепла. Поежившись, я уселся на косогоре и принялся слушать, как в пелене, поднимающейся от воды, шлепали окуни, гоняя стайки мальков. Когда немного посветлело, я принялся читать свои записи. Чем дольше я занимался этим, тем более ироничным становилось мое настроение. Наконец, дойдя до двенадцатой страницы из тридцати, вымученных мною за последний месяц, я принялся отрывать по одному листочку и испепелять их в малом пламени лучевого клинка, пользуясь тем, что начавший уже редеть туман, был еще достаточно насыщенным для поглощения инфракрасного излучения, и тревога не могла поднять на ноги аварийную пожарную команду киберов.

Вот в руках моих, под неожиданно поднявшимся ветром — включили мощные вентиляторы — затрепетала последняя заметка о купающемся мальчике. В этот момент заработал основной осветитель, что должно было означать восход солнца. Ранние птахи, щебетавшие было в предрассветных сумерках, теперь замолкли, и песок йод моими босыми ногами быстро накапливал тепло рукотворного светила. Еще раз я прочитал о мальчике, и в голове моей вдруг пронеслись яркие картинки: "зажатая дувалами грязная улочка южного городка; два малолетних оборванца, копошащиеся в колее, пробитой колесами повозок..." Я схватил блокнот, отброшенный было в сторону, и начал записывать мелькающие образы нетерпеливым, корявым почерком.

Два мальчика сидели на обочине дороги и вместе трудились над конусом пыли. Они запускали ладошки в прокаленный солнцем сероватый песок и ссыпали его на вершину горки.

Мальчики были близнецами. Но кроме одинаковых черт лица, одинаковых жестов, даже царапины на грязных коленках были удивительно похожи. Мальчики подпевали себе под нос и увлеченно трудились над кучкой пыли, когда сзади к ним подошел сгорбленный, сухой старикашка.

— Эй, — он легонько ткнул своим посохом одного из строителей под тощую попку, — как поживаете, плотняжки?

— Дедушка Иаков! Дедушка Иаков! — заголосили в унисон мальчики и радостно запрыгали вокруг старца.

— Тише, тише вы, окаянные. — Старик шутя погрозил палкой. — Где отец?

— Работает, — пожал плечами один мальчик.

— Он приходит после заката, — добавил второй и подергал деда за плащ, умоляюще глядя ему в глаза.

— Голодные, небось? — проворчал старик.

Мальчики молчали. Дед достал из-за пазухи лепешку. Ребятишки протянули было худые руки, но старик хлопнул по ним, крикнув грозно:

— А ну!

Он разломил лепешку пополам. Посмотрев на две части, большую старик снова вложил за пазуху, а другая была отдана на съедение оборванцам.

— А что мать-то делает? — Старик вдруг стал энергичным и схватил одного из мальчика за шиворот: — Ну отвечай же! Да не спешите, подавитесь!

— Она прядет... — слегка поперхнувшись, ответил ребенок, вернее, о произнесенном можно было только догадываться, так как рот его был набит до отказа.

— Что ты лопочешь? — Дед нетерпеливо потряс клюкой.

— Мать с утра села прясть шерсть — отец вчера овец брил.

— Так что же она вас не накормила? — Старик быстро пошел вперед, и мальчики были вынуждены поспевать за ним, подбирая на ходу дырявые рубахи, грозившие свалиться с худых плеч. Старик нахмурил брови. Он знал, что дети боялись свою мать. Хотя она никогда не била их, но странная манера говорить с близнецами, как с одним ребенком и периодические приступы прострации пугали мальчиков. Вот и сейчас, стоило детям появиться на пороге дома, как мать, сидящая в полутьме, встала и взяла одного из мальчиков за руку, совершенно не замечая другого ребенка:

— Ах, сынок мой маленький, ты, наверное, голодный?

— А меня ты не видишь? — крикнул фальцетом старик. Женщина вздрогнула и сделала шаг назад:

— Ах, простите, батюшка, заработалась я...

Она поцеловала старика, но тот только покачал головой. Мать тем временем схватила за руку уже другого сына:

— Ну что же ты не отвечаешь, солнышко мое?

— Спасибо, мама, — выдавило из себя дитя, пытаясь освободить свою ладонь из сильных пальцев женщины. Показав на брата, он добавил:

— Нас дедушка накормил.

Но мать упорно глядела мимо второго близнеца:

— Пойдем же, я накормлю тебя.

И она усадила одного мальчика за стол и поставила перед ним плошку с простоквашей. Рядом сел его братишка, и они принялись уплетать еду из одной миски, иногда сталкиваясь головами, будто два кутенка. Но женщина смотрела только на одного ребенка и улыбалась той загадочной улыбкой, которая предшествовала обычно глубокому забытью, когда она не реагировала на окружающих, а шептала что-то себе под нос, будто разговаривая с кем-то вне этой комнаты и вообще вне этого мира.

Близнецы кончили есть и, получив по благословительному шлепку от улыбавшегося деда, побежали на окраину городка — встречать отца. Только-только у порога улеглась пыль, поднятая голыми пятками умчавшихся сорванцов, как в дом зашла толстая, воняющая потом женщина.

— А, Зара! — приветствовал ее задремавший было старик и зевнул.

Толстая женщина посмотрела на старика, а затем на сумасшедшую:

— Опять она ничего не замечает.