Верно, что такая карьера – исключение, хотя в Осконбюро не единственная. Верно, что к Урлапову Гроховский был более расположен, чем к кому бы то ни было. Но эта особая расположенность проявлялась более всего в том, что Урлапову и работа доставалась такая, и шишки за нее такие, от которых кости трещали. М.И. Гураль, бывшая чертежница в их бюро, парашютистка, рассказывает, как иной раз Боря выползал из кабинета главного в полном изнеможении, малиновый, видно было, что от позора. И все же Борей он стал для «гроховчан» только впоследствии, когда они превратились в ветеранов, большей частью на покое, а во время работы – только Борисом Дмитриевичем называли Урлапова в Осконбюро, утверждает П.А. Ивенсен. Никакого Бори, Бориса: так установил Гроховский с самого начала. Чтобы – никакого амикошонства, мешающего работе, путающего личное и деловое. Решения заместителя главного конструктора Урлапова было приказано считать решениями самого Гроховского… Хотя в нерабочей обстановке и наедине он был для Гроховского Борей.

 – Не улавливаете, почему он меня так опекал, одновременно кроя, как никого другого? – спросил однажды Урлапов нас с Каминским. – Сейчас поймете… Захожу я раз к нему поздно вечером и вижу: сидит шеф в страшнейшем табачном дыму, ссутулившись больше обычного, под морозной струей из открытой форточки. Он тогда опять чем-то недоволен был. Не мной, а попрекать по своему обычаю стал меня. За все вообще попрекать – ну как у таких людей заведено, у бывалых: вы, мол, молодые, на готовеньком норовите проехаться… Я помалкиваю, согласно вздыхаю для вида. С ним ведь ты, Миша, знаешь, – попробуй не согласись! И тут он про эту историю заговорил, про свое фактически первое изобретение – торпеду под килем рыбницы. Вам, говорит он мне, повезло, вы с горем людским не встречались, вы лишь в теории усвоили, кого должны защищать своим делом, вам доверенным. Вас, говорит, обида не терзала, когда вы с винтовкой, а на вас – танки, когда у вас – парусная лодка, а у врага – крейсеры… Вы, говорит, не видели пацаненка на рассвете перед боевым походом, на сходнях, в чужой куртке до колен, с подвернутыми рукавами. Лапкой нам махал пацаненок, в бой шел, как на игру… Он ведь был твой ровесник, Боря, и жил там же, где ты родился, – в вашей Астрахани! И, значит, свободно могло получиться, что я сейчас не с тобой о нем вспоминал бы, а с ним – о тебе…

*

В 1921 году Гроховский, назначенный на важную, но сейчас смешно звучащую должность – комиссара Черноморского и Азовского побережий, ехал в поезде в Бердянск. В общем вагоне.

 – …А Нестора ихнего всем известно, что развело с большевиками: вино развело! – толковал соседям, главным образом соседкам, прокаленный солнцем «ой дядечку» с налитыми, в седом сиянии щеками. – Кабы не вино, был бы Нестор у них и сегодня не скажу, в доверии, а в славе – это точно!

Гроховский жестоко ошибся, полагая, что никто его, примолкшего в углу, будто бы задремывающего время от времени, особо не замечает. Давно заметили, еще с посадки. Посматривал на него говорливый дядечка, быстро ощупывал глазками из-под обвисших полей соломенной шляпы.

Позже, выздоравливая в госпитале, Гроховский по памяти восстановил, «вычислил» свой промах. Что в нем тогда, в вагоне, мог без труда разглядеть приметливый дядька? Парень в новенькой офицерской гимнастерке, еще со слежавшимися складками: значит, только что получил ее в цейхгаузе, у властей. А власть – большевистская. Мастью светел не по-здешнему – москаль! И приехал недавно. Ремень матросский, потертый, – матрос. У Махно тоже бывшие матросы гужевались, но этот прикидывается, что не слушает про Махно, а значит – еще как слушает-то!

Так оно и было: из разговоров в народе Павла Гроховского больше всего интересовали про Махно. Надо было разобраться, на какие слои, на какие настроения можно опереться в борьбе с бандами…

Грозный мандат комиссара давал Павлу, по существу, неограниченные права. «Разберитесь на месте и действуйте по усмотрению!» – было у него еще и устное напутствие, разъяснение к правам. Но этого добра – широких полномочий, как и желания действовать, – у его предшественников, уж наверное, было не меньше, а банды не ликвидированы. С немцами, с гетманом, с Петлюрой справились, с белыми тоже, считай, покончено, а банды, совсем было исчезнувшие, вновь набирают силу!

Что это за сила такая, Гроховский успел повидать в Екатеринославе, а откуда она берется – наслушался теперь, два года спустя, от Дыбенко и Федько.

Все правильно они говорили: в большинстве своем махновцы – бандиты. Удержать их от разбоя никто не мог, даже сам батька. Да и где ему их удержать, если первая доля в награбленном – его доля, в разгулах – он первый. Временами, опомнившись и немедленно вслед за тем впав в истерику, он порол наигрязнейших мерзавцев, расстреливал их десятками, не щадя ни друзей своих, ни родственников. Публично расстреливал и втихую, собственноручно и руками Гаврюши и Левки Задова, клинических садистов. Приказывал им «снять» кого-либо – и они «снимали», как, например, атамана Григорьева, ставшего чересчур самостоятельным. Пьянствовал Махно день и ночь, в лучшем случае пребывал в похмелье, трезвым его видели все реже и реже. Распутничал, и кто-то, чувствовалось, направленно это организовывал: поставлял ему отменную выпивку, пленниц и потаскух под видом пленниц; а его жена – была у него и записанная жена – вела им канцелярский учет.

И внешне он был страшен, паршив. Щуплый, старообразный, с пыльной гривой из-под папахи… Не в этом, понятно, дело, внешность бывает обманчива, однако у Махно не обманывала.

Добавлю, по-видимому, уже из более поздних соображений Гроховского – вряд ли они пришли к нему в 1921 году, – что Махно явно догадывался (малообразованный, он все же тянулся к образованию, должно быть, кое-что знал из истории) или, возможно, обостренно чуял, чем все это грозило кончиться. Его самого «снимут». Аккуратно запорошив ему глаза славой и лестью, полностью его разложив, в чем уже преуспели, «снимут», – чтобы избавиться от его тяжелой власти, свалить на него всю вину, заслужить прощение, а то еще и в герои выйти, и, припрятав капиталы, вольно на них зажить.

Схема стара как мир. Почему же в таком случае Советы трижды заключали с Махно соглашения^[20], включали его войско в Красную Армию (в 1919 году, к примеру, уже после истории с Екатеринославом, как третью советскую крымскую бригаду имени батьки Махно) и трижды объявляли его вне закона? А может, и чаще: окончательно порвав с красными, Махно как-то позвонил Федько по телефону из захваченного городка и сообщил издевательски, что не трижды, а раз десять. Вовсе не исключено. Могли помимо центральных органов еще и местные командующие объявлять, от себя, потеряв терпение.

В отряды к батьке помимо швали тысячами шли крепкие крестьяне – главная его опора и надежда. Но основательный мужик не может не заботиться о дальнейшем, о том, чтобы, так или иначе разбогатев, хотя бы и награбив, затем узаконить свое богатство, свое положение, освятить его каким-то «порядком», то есть идеей. А у Махно по части идей была слабина. Вся его программа: свергнуть сначала белых, потом большевиков, а дальше «народ будет сам управлять собой». И армия будет сама собой управлять…

То есть «порядка» не будет, основательный человек моментально должен был это раскусить. Чем же тогда батька привлекал к себе основательных? Если само экономическое положение крестьянина заставляет его идти либо за буржуазией, либо за рабочими, если третьего ему не дано (а что не дано – это Гроховский усвоил, вступая в партию), то что же, тем не менее заманчивое третье, хотя бы по виду надежное, предлагает крестьянину Махно?

К ночи разговоры стихли. Ни свечей, ни керосиновых либо масляных светильников в вагоне не полагалось, да их и не было… Комиссар в самом деле прикорнул. В темноте, просыпаясь при толчках, обдумывал услышанное от разных людей – самых разных, следовательно, в среднем более или менее объективное – и сопоставлял это с собственным, коротким по времени, но уже богатым по содержанию опытом.