Дома, в Фиуме, он решает учиться фехтованию, кавалерской добродетели. Жилистый, небольшого роста, прыгучий, как мячик, популярный в городе тренер громко топает, наступая и отскакивая, командует: «Терца!.. Квинта!.. Кварта!!! Ин гвардия! Аттенти! Брависсимо, юный синьор!..» Через двенадцать лет какой-то офицер в римском кафе оскорбил боевиков компартии. Бартини вызвал офицера на дуэль и отрубил ему ухо. Пригодились уроки, хотя и непредвиденным образом.

В отцовской библиотеке Роберто обнаружил и прочитал толстенную книгу «Невидимый мир» – о жизни мельчайших созданий, и душа его пожелала иметь собственный микроскоп. Перед ним раскладывают великолепные, с цветными картинками проспекты и каталоги главных в то время мировых оптических фирм: Цейсса, Лентц-Вентцлера, Месстера, Химмлера, Роденштока, Буша… Через два месяца на его имя прибывает посылка из Германии. Вскрыта многослойная упаковка, отперт медным ключом продолговатый ящик из полированного дерева с фигурной ручкой. В ящике – волшебный инструмент, золотисто-черный и почему-то пахнущий кедром.

По многу часов почти каждый день Роберто и взявший над ним шефство домашний врач семейства Бартини доктор Бальтазаро проводили у микроскопа в наблюдениях и беседах. Нередко заглядывал к ним, начиная все более тревожиться, вице-губернатор. Интерес мальчика к проникновению в невидимый мир переставал быть просто увлечением, занятия длились порой до глубокой ночи.

Минуло полвека с лишним. В июле 1969 года, тоже как-то ночью, Роберт Людовигович, пошуршав в коридоре пленкой, укрывавшей стеллаж, принес мне оттуда старинную книгу со сломанным медным замочком, с вытесненной на кожаном переплете обезьяньей рожицей и вынул из книги тетрадный листок – схему микроскопа, нарисованную нетвердой детской рукой. И пошло… Приученный уже в разговорах с Бартини к самым неожиданным поворотам темы, я слушал его любовные рассуждения о тубусах, окулярах, апертурах и прочей оптике. Слушал внимательно, терпеливо, уверенный, что все это вспоминается не зря, а имело и, наверное, имеет для него смысл, пока от меня скрытый, – как был скрыт от случайных визитеров смысл отвлеченных картин на стенах его квартиры.

…Доктор и «его милость», юный синьор, рассматривали под микроскопом сверкавшие в растворе, быстро растущие кристаллы соли. Меняли увеличение – четыреста пятьдесят, тысяча двести, две тысячи, но очагов, начал кристаллизации не видели, а единственно убеждались в существовании неудержимого стремления чего-то хаотического к гармонии, красоте, поскольку кристалл красив^[9]. Бесконечно малое где-то соединялось с большим – не это ли основа всякого существования?

Да, соглашался доктор, хотя сам же и подводил Роберто к этому вопросу. Но никто пока не знает, где они соединяются и как… И тем более никто не знает, где, как и что вызывает важнейшее в природе явление – переход «мертвого» вещества в «живое». Предполагается лишь, что давным-давно когда-то жизни на Земле не было, а потом она вдруг возникла, возможно, в виде клочков белковой слизи, в еще теплой грязи древних водоемов остывающей планеты. Эти комочки могли вначале состоять из сложных, но одинаковых молекул, а через миллионы лет родилась новая форма живого – клетка, тоже капля жизни, но уже составленная из разных молекул, выполняющих разные физиологические функции. Разделив обязанности, молекулы смогли лучше помогать друг дружке, сообща производили больше движений, успешнее боролись с враждебными внешними силами.

Понятно, что я здесь излагаю не последние взгляды биологов на происхождение жизни, а лишь те, которые в начале века формировали мировоззрение подрастающего Роберто. Кое в чем они отличны, а кое в чем, наверное, совпадают с нынешними. Возникнув, как часть единой природы, объяснял мальчику доктор, «капли живого» немедленно устремились к гармонии, порядку, кооперации, равновесию. А кооперация, усложняясь, становилась сильнее и одновременно «справедливее», то есть, глядя на нее со стороны, равновеснее, дружнее. Разделив труд, молекулы образовали клетку. Затем и клетки разделили труд, сбились в колонию, в комок сначала одинаковых индивидуумов. Их еще можно было разогнать, они выжили бы и друг без друга, но почему-то опять собирались в колонии; и те клетки, которые оказались внутри колонии, оставаясь поэтому полуголодными, пробивались наружу. Пробились – и получился пузырек, замкнутая оболочка из одного слоя клеток: все снаружи. Пузырек плыл в воде, промышляя еду, клетки дружно гребли, толкали колонию, и те из них, которые чаще оказывались впереди по движению, опять получали еды больше, чем задние, наиболее работящие. Сытые ели за всю колонию, обленивались, переставали шевелиться и под давлением встречной воды постепенно вминались все глубже и глубже внутрь пузырька. А задние клетки, гнавшие всю колонию вперед, становились сильнее, потому что, недополучая еды, шевелились энергичнее – тоже за все сообщество. Колония из замкнутого однослойного пузырька превратилась в разомкнутый двухслойный, с хвостом, желудком, с ротовым отверстием впереди…

Доктор готовил препараты заранее, чтобы скорее провести своего ученика по ступеням знания.

 – Подойдите к окуляру, Роберто. Мы не можем увидеть свое прошлое, но, обратите внимание, историческое развитие многоклеточных повторяют их зародыши. Видите: плотный комок клеток, он называется морулой, пустой замкнутый – бластула, двуслойный с отверстием впереди – гаструла. Ее далекого предка великий Геккель назвал гастреей^[10]. Это – нечто восхитительное! Это – заключение первого на Земле Общественного Договора: впервые индивидуумы стали членами такой общины, в которой благополучие каждого из них полностью зависит от совместных действий всех во благо всем. Достаток каждого члена сообщества отныне охраняется всей колонией, жизнь его вне общины становится просто невозможной. Гастрея – община и одновременно личность, но личность неизмеримо более совершенная, чем любой отдельный член общины. Она больше чем простая сумма индивидуумов, она – начало того этапа развития жизни на нашей планете, который продолжается и поныне!

Вот какие разговоры велись в богатом, добропорядочном доме вице-губернатора благословенного города Фиуме. , Впрочем, как общедоступные результаты наблюдений, как бесспорные научные истины они излагались во всех гимназиях и училищах. Без выводов, тем более общественных. Выводы каждый ученик мог делать сам, в меру своего разумения. Для большинства все это оставалось обычной нудноватой школьной дисциплиной, которую сдать бы поуспешнее и как можно скорее забыть. Кому она нужна, эта профессорская премудрость, кроме, конечно, тех, кто сам собирается стать профессором?

Родители не спешили знакомить Роберто с грубой прозой жизни, однако и не скрывали от него, что люди живут по-разному, что в мире еще нет полной гармонии. Она пока достижима лишь в нематериальной субстанции и каждым из нас самостоятельно. Донна Паола учила Роберто языкам, тетя Елена музыке. Сам барон Лодовико буквально жил идеями великих французских просветителей – Руссо, Монтескье, Д'Аламбера, Вольтера, читал Гегеля, Маркса, Энгельса и во многом соглашался с ними. Сына он называл гражданином, «ситуайненом», и тоже позволял себе при мальчике рассуждения, которые могли далеко завести незрелый ум. А именно что, согласно Общественному Договору, каждый человек, родившись, сразу получает все права человека, независимо от того, сын ли он короля или пастуха. Все люди ему обязаны, а он, маленький, беспомощный, имеет все права… Зато, став взрослым, он делается обязанным всем людям. «Никто, – говорил барон, ссылаясь на Руссо, – не должен быть настолько богат, чтобы иметь возможность купить душу или тело другого человека, и никто не должен быть настолько беден, чтобы быть вынужденным продавать свою душу или тело».

Отец никогда не подавлял сына своим авторитетом. Даже узнав, что Роберто под влиянием товарищей в гимназии стал покуривать, когда гувернантка в праведном ужасе доложила об этом господину барону, тот подарил сыну пробковый мундштук и коробку душистых египетских папирос: «Если уж тебе нравится это занятие, отныне бери у меня хорошие!» И сын бросил курение – удовольствие перестало был запретным, труднодоступным, утратило прелесть риска.