Тюнин. Как же вместе – они хотят…
Изюмов. Перехотят. Это из области иммунологии: реакция на чужеродное тело. Вы уйдете – температура снова станет нормальной. Нет, нет, вреда вы не принесли, не переживайте, даже наоборот, – иногда встряска полезна. Но любое лечение чревато осложнениями. Улавливаете нюанс? Поэтому я и пришел: не поднимайте волну… (Отходит.)
Иванов. Ну… И стоило из-за него копья ломать. Ругаться со всеми, рисковать защитой, а он вместо спасибо…
Сидоров. А вот все про какую-то аварию говорят. Что за авария – не узнавали?
Тюнин. Узнал. Рассказали…
Надежда Петровна. А чего здесь рассказывать?… Обычная история. Наша вылезла с предложением: не увеличивая площади, увеличить производительность. Теснота у нас – сами видели, тут не то что новую аппаратуру – старую еле втиснули. Так она предложила как бы второй этаж сделать. Не целиком, целиком тоже не проходил, а галерею вдоль стен. И на ней – аппараты. И центр свободен, и обслуживать удобно. На первый взгляд – очень даже остроумно. А вторым – вторым тогда никто не поглядел. Кроме Изюмова. Он посчитал – прочность перекрытий недостаточна, пролеты великоваты. Для статики – в самый раз, а аппараты наши, вы видели, – когда компрессор включается, вибрировать начинают. Ну, вроде холодильника. И если бы они, не дай бог, все сразу включились, одновременно… Знаете, как на мосту, когда строй солдат проходит, специально команду подают – чтоб не в ногу, а то рухнет. Так и тут. Он ходил к математикам, теория вероятности… Наши его на смех – чтоб все сразу, такого не бывает. Он им расчеты. Они их в сейф. Он докладную. Они ее туда же. Он к директору. Наша озлилась. Думает, он из упрямства. Двутавром прозвала его – не гибкий, мол. У нас ведь гибкость синонимом ума стала. Философию гибкости даже создали: уступим в малом, чтоб выиграть в большом, не лезь на рожон, не плюй против ветра и тэ дэ. Какая это философия? Наркоз это – чтоб стыда не чувствовать, что перед трудностями пасуешь. Словом, не гнется наш Двутавр, хоть они его и так, и эдак. И в колхоз грозятся на месяц, и в Сочи путевку предлагают соцстраховскую. А он свое: велики пролеты. А работы уже полным ходом, на всех углах уже раззвонили. Ну что ему оставалось? Молить бога, чтоб он не прав оказался. Тем временем построили, пустили. Цветы, кинохроника, все как положено. Наша из президиумов не вылезает, а он – из цеха: все считает, пересчитывает. Тут и премия подоспела. Она ему – как себе. Знай, мол, наших. Он деньги получил и в конверт их прямо у кассы. Конверт заклеил, через два года, говорит, если ничего не случится, на половину всех денег куплю вам цветы. Это он ей. А она – ну что ж, подожду, пока вазы буду собирать. Ну вот… А через три месяца… Хорошо, в ночную народу мало было. Ну, тут комиссия за комиссией. Прокуратура, министерство. Он про докладную ни слова, она сама не выдержала. Опять, стало быть, благородная. Комиссии позаседали, решили все же – несчастный случай – и укатили. А мы опять в трудовом порыве – дыры латать. А Изюмову – втык: почему, мол, тогда не настоял на своем, если был уверен. Он говорит: я же писал. А Зеленский: ты, говорит, по штатному расписанию не писатель, а инженер, должен свои инженерные убеждения отстаивать до конца. Так и сказал. Только вот не уточнил – до чьего конца. Ну, словом, что вам сказать… Так вот и живем: один без вины виноватый, услали на какие-то курсы, чтобы глаза комиссии не мозолил, другая – снова в передовиках. А как же – весь ремонт своими силами, по две смены пилили. Она лично балки таскала… Всем опять премию, ей опять как ему – настояла. Вот только не знаю, возьмет ли…
Сидоров. Ну, и что – взял?
Тюнин. Не знаю, он тогда еще не приехал.
Николаева. Я бы взяла. С паршивой овцы…
Входит курьер, протягивает Иванову конверт.
Иванов. Что это?
Курьер. Билеты. Вы заказывали.
Иванов. А-а… (Открывает конверт.) Позвольте, но это в Таллин. А у меня командировка в Ленинград.
Курьер. В Ленинград не было. (Уходит.)
Иванов. Но что же мне – опять командировку переписывать? (Уходит вслед за ним.)
Тюннн (Екатерине Михайловне). Катя! Погоди, не беги…
Екатерина Михайловна. Ну что? Мне некогда.
Тюнин. Почему ты не хочешь встретиться?
Екатерина Михайловна. Мы встретились. Что дальше?
Тюнин. Ну на ходу разве поговоришь…
Екатерина Михайловна. А о чем теперь говорить? Что хотел, ты уже сказал. Везде, где мог. Спасибо.
Тюнин. Ну, а что я мог сделать? Если б они не ре«шили убрать Изюмова… А как после этого молчать? Человека ни за что ни про что… Фактически из-за меня. А я – в кусты? Ну как?… Погоди, дослушай… Ты думаешь, я сам не переживал? Получалось, защищая его, я как бы против тебя…
Екатерина Михайловна. Слушай, оставь меня в покое с твоими переживаниями. Что ты как баба какая. Пора уж стать мужчиной. Воюешь – воюй, если убежден. Берешься решать судьбы людей – решай, если уверен. Но не извиняйся на каждом шагу, противно… (Уходит.)
Тюнин (вслед ей). Катя, погоди!… Что же теперь будет?… Неужели из-за этого…
Екатерина Михайловна возвращается. Тюнин смотрит на нее, словно только что ее увидел.
Екатерина Михайловна. Можно? Здравствуйте.
Сидоров. Здесь заседание.
Екатерина Михайловна. Я знаю. Я как раз к вам.
Сидоров. А вы кто, простите?
Тюнин (придя в себя). Это – Екатерина Михайловна. Начальник цеха.
С ид о р о в. Ах, вот как… (Смотрит на нее с интересом.) А мы разве вас вызывали? Что-то не помню.
Екатерина Михайловна. Нет. Я сама пришла. Дело в том, что… Словом, письмо по поводу… (Смотрит на Тюнина.) Его я написала.
Тюнин. Ты?! Не может быть…
Екатерина Михайловна. Я хочу его забрать.
Сидоров. То есть как это – забрать?
Петров. Причина необдуманных поступков. Семь букв. «О» – вторая.
Тюнин (машинально). Совесть.
Петров. Верно.
Екатерина Михайловна. Это неправда – то, что там написано.
Сидоров. Как это неправда, когда гражданин вот во всем сознался. Целую пьесу нам рассказал – в ли-«цах. Что же – ничего не было?
Екатерина Михайловна. Было. Но неправда, что он во всем виноват. И я бы не хотела… Если можно, верните мне его.
Сидоров. Не знаю. Я должен посоветоваться с председателем. (Уходит.)
Тюнин (после паузы – Екатерине Михайловне). Почему ты это сделала?
Екатерина Михайловна. Не знаю. Теперь не знаю. Тогда, наверное, знала… Ты мне столько зла принес. Одним движением – не важно, пусть нечаянным – все: и прошлое, и будущее… Этот цех – думаешь, женщине просто на заводе тянуть лямку, нет, не тянуть, тянут через силу, а я на работу бежала, мне каждый день в радость был… А когда появился мальчик с пальчик со своими дурацкими вопросами, я и конца дня ждать стала… Впервые… А потом, когда все это случилось… Не знаю, я все ломала голову – зачем это тебе, какой прок? Унизить? Отнять все разом? Не знаю… Жила как в тумане… Утром не хотела идти, вечером – возвращаться. Ты отравил все, чем я жила, все… За Изюмова – кто он тебе? – ходил, бился, а то, что со мной… Я говорила себе: это в конце концов не смертельно, это даже полезно: на себя – чужими глазами… Но я не понимала, почему не твоими? Почему не от тебя узнала? Ты приходил, говорил о чем угодно, а у самого камень за пазухой… Одно желание было, одно: чтоб и тебе, чтоб и ты… Что – не важно, только бы побольнее… А потом, когда все как-то… Когда немного отпустило… Опять мрак – уже от стыда… Хотелось забиться в какую-нибудь щель, чтоб меня никто не видел и я – никого. Боялась потерять работу, боялась тебя потерять, а потеряла себя… Господи, до чего человек дойти может… До чего его можно довести… Не знаю, поймешь ли. Раньше ты был понятливый мальчик. Так мне казалось… А сейчас… Может, и поймешь – потом…
Пауза.
Тюнин. Что в цехе?
Екатерина Михайловна. В цехе?… Не пойму что-то. Вроде все хорошо. Всех как подменили. Все всё делают. Никому ничего напоминать не надо. Все вежливые. Даже подозрительно как-то. Вдруг, ни с того ни с сего… (Подумала.) А может, просто все когда-то должно было выйти наружу?… Нам же все некогда, мы все мчимся куда-то, никого не видим, не лица – общий пейзаж, как из окна поезда. И может, надо, чтобы что-то случилось, чтобы остановиться и увидеть, кто с тобой, а кого с тобой нет… Не знаю… Раньше все как-то понятно было. Даже когда плохо. Плохо – но понятно. А сейчас… (Пауза.) Думала уйти, меня звали. Как ты считаешь?
