Меньше всего собирался он «блистать» в новогодней компании, однако, как говорится, положение обязывает, и уйти в полную тень ему и у нас не удалось. Нарвался на аспирантку, новую подругу будущего членкора. Это была девица современного даже для сегодняшнего дня типа, а по своему времени просто человек будущего. Как и немало других занимающихся наукой людей, она была глупа, но скрывала этот врождённый недостаток под ворохом плохо осмысленных знаний и категорических мнений. Лучшие, по её мнению, были писатели зарубежные, потом шли наши умершие классики, на живых же нынешних она набрасывалась подобно носорогу. Стоит ли говорить, что когда в поле зрения её глаз, украшенных очками в модной оправе, оказалась такая добыча, как Дима, она атаковала его немедленно.

— А я читала ваши книги.

— Спасибо, — поблагодарил Дима скучновато, явно недооценивая снисходительность эрудита, ибо девица не только с Агатой Кристи и Сименоном была знакома, но читала и Жапризо, и Рекса Стаута, и многих других мастеров жанра, в котором наш Дима представлялся ей не более чем подмастерьем.

— Представляю, как вам трудно! Ведь детектив — это прежде всего конструкция, а она разработана до последнего винтика.

— Вы думаете?

— Ещё бы! В чём ваша цель? Обмануть читателя. Но даже Диккенс… Вы, конечно, помните «Тайну Эдвина Друда»? — спросила она, уверенная, что Дима «Тайну» не читал, что он и подтвердил немедленно.

— Не помню.

Чистосердечное признание не входило, однако, в правила игры. По правилам, Дима должен был быть самодовольным. Девица несколько растерялась.

— Не помните?

— Вернее, не читал.

— Странно. Неужели вас не интересует классическое наследие?

— Не читал, — повторил Дима.

Она наморщила лобик над стёклами в золотой оправе.

— Понимаю. Вы шутите.

— Ничуть. Я как-то попытался, но очень скучно и конца нет. Я и бросил.

— А «Лунный камень»?

— Нудьга.

— Понятно. С классиками вы не в ладах, — произнесла она ядовито, оправляясь от первой растерянности. — Но современный зарубежный детектив вы, надеюсь, читаете?

— Читаю.

— И кого же предпочитаете?

— Агату Кристи.

— Что вы! Кристи с её головоломками — пройденный этап. Современный детектив — это Жапризо!

— А мне нравится Агата.

— Вот уж не подумала бы! — воскликнула она, очень довольная Димкиной ограниченностью. — Мне кажется, вы тяготеете к психологическому детективу.

— Человек широк, сказал Митя Карамазов.

— Но какое произведение вам нравится больше всего?

— «Дым».

— Что? Тургенев?

— Нет, Фолкнер. Есть у него такой небольшой рассказец. Как судья обманул преступника, сказав, что в табакерке сохранился табачный дым.

Эрудитка тут же взяла реванш.

— Не в табакерке, а в шкатулке. Но это же трюк!

— У Фолкнера трюк — уже не трюк.

— Вы любите Фолкнера? Да, он посильнее Хэма.

— Нехорошо так о покойниках, — сказал Дима с укоризной. — Сначала портреты развесили, а теперь — Хэм.

— Я только констатирую факт. Хемингуэй почувствовал, что исписался, и свёл счёты с жизнью. Требовательный художник не может пережить упадок своего творчества. Даже Пушкин… Не думайте, что его трагедия так проста…

— Всё-то вы знаете, — вздохнул примученный Дима.

Она усмехнулась самодовольно.

— Ну это элементарно. А вообще-то мастерства нам не хватает, мастерства, На правдоискательстве сосредоточились, социальных задачах, а ведь главное-то в искусстве — форма! Если вы художник, вы должны прежде всего испытывать муки слова. Вы испытываете муки слова?

— Бывает.

— А Флобер говорил…

— Я знаю, — перебил Дима, оглядываясь в надежде, что кто-нибудь придёт ему на помощь, выручит. И помощь пришла.

Подошёл и услыхал последние слова Вова Рыбак.

— Думаю, насчёт формы вы перегибаете. Искусство не самоцель, — сказал Вова, изучивший литературу по учебникам, то есть правильно.

В судьбе Вовы за минувшие годы тоже произошли перемены, и немалые. Началось с того, что неожиданно скончался его тесть, высокопоставленный генерал. Однако само по себе это грустное событие коренным образом изменить жизнь Вовы, конечно, не могло. Последствия вызревали исподволь, ещё при жизни тестя.

Вова давно замечал, что полукурортная жизнь не лучшим образом влияет на его супругу. По образованию она была инженером-экономистом и занимала какую-то административную должность в туристском управлении. Должность была не перегрузочная, но постепенно стала отнимать у супруги Вовы всё больше времени. Супруга начала задерживаться на работе, возвращаться поздно, и чаще нетрезвая. Обычно в таких случаях Вова грозился пожаловаться генералу, и угрозы на время действовали. Но вот жаловаться стало некому, и в одной из очередных перепалок захмелевшая супруга решительно высказалась в том смысле, что Вова её в супружеском отношении не устраивает.

Аргумент был серьёзным, и после продолжительных дебатов супруги решили жить каждый своей жизнью, однако под одной крышей, якобы из-за детей, а на самом деле по имущественным соображениям, тяжело было делить всё унаследованное и благоприобретённое.

Мир на основе джентльменского соглашения оказался непрочным и не выдержал испытания временем. Однажды Вова получил по почте письмо, а вернее, отрезок фотоплёнки и записку, вложенные в конверт без обратного адреса. Безымянный автор записки был краток. Он написал только:

«Может быть, вам будет интересно».

Слова эти понимать следовало иронически, ибо рассматривать снимки, сделанные с негатива, было интересно кому угодно, но не Вове. И не потому, конечно, что он не раз видел свою супругу в чём её родила мама…

Сначала Вова хотел эту, в общем-то, уже не жену бить и даже убить, но потом передумал. Выручило здоровое начало, всегда помогавшее ему переживать трудности. Вова понял, что его лёгкая жизнь в белых штанах под шум прибоя закончилась. Расставшись с экс-супругой, которой тоже пришлось сменить приморскую жизнь на континентальную и перебраться к маме-вдове в Москву, Вова демобилизовался и вернулся в родной город, где и работал теперь в горздравотделе.

Понятно, что пережитое не могло не отразиться на его жизненных представлениях. В целом взгляды Вовы в этот период можно было бы назвать консервативно-моралистическими.

— Одно скажу, — говорил он мне, подводя итог своим злоключениям, — погубит нас свобода. Слишком много свободы — вот в чём беда! Это только «Голос Америки» считает, что у нас нет свободы. Дураки! У нас её переизбыток, точно. У них, например, показал капиталист свой доход в миллион, а акций хочет купить на три… Не выйдет, голубчик, докажи, откуда доллары взял, налог уплати! А у нас? Получает мужичок восемьдесят шесть рэ в месяц, а покупает «Волгу» или пусть даже «жигулёнок». И никто не спросит, а где ж ты, мил человек, тысчонки эти раздобыл? Ты что, десять лет не жрал, не пил, за квартиру не платил? Не спросят!..

— А в санаториях что творится? — не мог обойти Вова наболевшее. — Бабы на мужиков в первый же день бросаются. И попробуй не пусти жену в санаторий или там в дом отдыха! Тебя же и обывателем обзовут… У них там вседозволенность называется, а у нас культурный отдых. Насмотрелся я на этот отдых вот так!..

Вова провёл рукой поперёк горла.

— А зачем, ты мне скажи, человеку этот отдых вообще нужен? Раньше люди об отдыхе и не слыхали. Крестьяне, например… От зари до зари. Разве что в престольный праздник напьются. И никто не хныкал: «Ах, я до отпуска не дотяну…» А те, кто много отдыхал, в паразитов превратились, разложились. Их революция и смела. И поделом! Не разъезжайте по водам. Владыкой мира будет труд! Так говорили? А самим неделю проработать нормальную трудно. Пятидневку ввели. Зачем? Что в день шестой делаем? Сам знаешь — пьём. Тоже свобода. Сколько ты знаешь пьяниц, с работы уволенных? То-то! Свобода, брат, свобода…

Естественно, что находясь в подобном умонастроении, Вова крайне настороженно относился ко всему, что, по его мнению, могло ускорить или хотя бы содействовать падению нравов. А литература, как он выучил в своё время, нравы призвана была возвышать, причём содержанием, а не формой. Впрочем, понятия «форма» и «формализм» Вова различал слабо. Но это не помешало ему вступиться за истинное искусство.