Жребий был брошен, но, в отличие от болтливого Цезаря, Люка двинулась через Рубикон, о планах своих не распространяясь, и переправилась так, что ни сенат, ни римский народ, то есть ни Коля, ни наша компания, о её стратегическом замысле и не подозревали. Было, однако, у Люки с Цезарем и нечто общее: обладая поначалу репутацией сомнительной, оба её с годами укрепляли. Впрочем, тех, кто интересуется Цезарем, я отсылаю к Плутарху и Светонию, а вот о Люке должен сказать. Прежде всего зачлась ей непродолжительная, но преданная любовь к безвременно ушедшему Гению. С этого и началось И растянувшаяся на несколько лет связь с Колей Люке не только не повредила, но, напротив, закрепила новый её образ. В общем, за Люкой утвердилась постепенно репутация верной и бескорыстной подруги талантливых в науке людей. А когда узнали, что Коля из капстраны с пустыми руками вернулся, сочувствующим Люке уже числа не было. Как Колю называли, и говорить не хочется, нехорошо называли.

В числе этих возмущённых сочувствующих оказался и многолетний Колин шеф. И не случайно. К тому времени полезный науке и взаимовыгодный их альянс в значительной степени себя исчерпал. Шеф достиг потолка, в действительные члены его вывезти не могла и целая упряжка соавторов, и он это понимал трезво. Понимал и Коля, что для дальнейшего продвижения ему в пристяжных тесно и несподручно, у него уже свои ученики возникать стали. Короче, оплачивать идеи по зарубежной традиции из собственного кармана он больше не собирался, и шеф это почувствовал.

Конечно, к конфликту между ними привести это не могло. Шеф, как я только что сказал, был человек ума трезвого, однако охлаждение некоторое испытал и даже высказывал в узком кругу мнение, что отдельным людям свойственна неблагодарность. Попала в этот доверительный круг и Люка и слушала шефа с интересом и пониманием.

Правда, имя неблагодарного человека не произносилось всуе, но это не мешало растущему взаимопониманию. Да и кто мог ему помешать? Вот уже несколько лет шеф был вдовцом, и это немаловажное обстоятельство, конечно, учитывалось Люкой, которая решила на этот раз официально оформить привычную роль подруги учёного. Я, разумеется, не присутствовал при том, говоря словами Чехова, длинном разговоре с серьёзными лицами и серьёзными последствиями, в ходе которого Люка твёрдо разъяснила шефу, что хотя она и предпочитала всегда независимость, на этот раз свободные отношения вряд ли будут правильно поняты общественностью и наверняка повредят высокому авторитету заслуженного человека, а на такое она никогда не пойдёт. Оценив самопожертвование Люки, а также прикинув разницу в возрасте, шеф после недолгих колебаний согласился с её разумной аргументацией.

Свадьба, а точнее бракосочетание было очень скромным. Приглашён был и Коля, который к возникшей перемене в отношениях троих близких людей отнёсся с полным пониманием, однако присутствовать на дружеском обеде не смог, должен был ехать на симпозиум — встречу с пившими за его счёт коллегами, которые писали в приглашении: «Мы постоянно вспоминаем те счастливые вечера за круглым столом, когда ваши блестящие идеи неизменно восхищали всех нас». Зарубежным коллегам Коля повёз в подарок несколько бутылок «Столичной», а молодожёнам заказал корзину очень дорогих цветов. Так и устроилось всё вполне прилично. Люка перешла Рубикон, можно сказать, не замочив ног, и покинула нашу компанию.

Разумеется, свято место долго пустовать не может, и на новогодней встрече молодой доктор был с весьма видной собой аспиранткой-интеллектуалкой, заменившей Люку.

И ещё была одна новенькая, сменившая много курившую артистку, которая тем временем закончила училище и попала, конечно, не в МХАТ и не в «Современник», а не то в Великий Устюг, не то в Вышний Волочок — точно не помню, — откуда писала Лиде: «Город небольшой, но люди здесь очень хорошие, мне дают интересные роли». И в подтверждение прислала фотографию, где в комиссарской кожанке целилась из маузера в классового врага.

Артистку сменила вокалистка, а проще, плохо устроенная учительница пения, живущая на частной квартире, где хозяйка запрещала ей пользоваться пианино. Ученики называли её «певчихой», но любили, и нам она пришлась по душе, милая такая, не очень везучая девушка, для которой этот новогодний вечер совершенно неожиданно оказался в жизни переломным. Об этом, однако, чуть позже.

Блистал на вечере бывший Аргентинец Дима. Да, именно он оказался «человеком, о котором говорят», потому что за прошедшие годы не только пробился в литературу, но даже преуспел. Правда, для этого ему пришлось сменить жанр. Я уже рассказывал, что первая его повесть о любви и недостатках в сельском хозяйстве была отвергнута и надолго залегла в дальний ящик, а Димка упал духом и на время стушевался. Не встречал я его года два, знал только, что устроился он в музей смотрителем фондов. Но и в музее время движется, а для Димки, как оказалось, двигалось не зря.

Встретились мы с ним неожиданно у газетного киоска, где Дима покупал сразу десяток тонких иллюстрированных журналов одного и того же номера.

— Ты что, стены обклеивать собираешься? — спросил я глупо.

В ответ он открыл журнал, и я увидел на пахнущем ещё краской листе Димкину фотографию. А через несколько страниц было написано: «Продолжение следует».

Естественно, беседа наша продолжилась в ближайшем кафе, где новорождённый писатель охотно взял на себя все расходы.

— Так что же это такое? — теперь уже вполне серьёзно поинтересовался я, разглядывая журнальную страницу.

— Детектив, — ответил Димка, потупившись.

Заметно было, что к гордости его примешивалось некоторое смущение.

Признаться, я удивился. Друг наш не имел никакого отношения к уголовному розыску, да и вообще к органам юстиции, и я никогда не слышал, чтобы он интересовался криминальными проблемами. И вот на тебе, детектив!

Я полистал журнал. Конечно, судить о повести по беглому просмотру первого отрывка всерьёз не приходилось, и я спросил напрямую:

— Это что ж, ты выдумал?

Димка огорчённо взмахнул пачкой журналов.

— Вот… и ты тоже! Все об одном спрашивают — выдумал?.. А я не могу ответить.

Я не понял.

— Не можешь ответить?

— Не могу.

— Да что ж тут трудного?

— Выпей лучше, — предложил Димка, наливая мне шампанского.

— Но всё-таки?

— Трудно потому, что я и сам не знаю, как это вышло. Честное слово! После того, как отфутболили повесть, на которую — ты помнишь — столько надежд возлагал, охота писать пропала. Погрузился в музейную рутину. Сижу в фондах, паспорта заполняю на разную ерунду… На часы с кукушкой или лампу керосиновую, что старуха какая-нибудь в дар принесла или продала. Дарами, понятно, не перегружен. Полдня слушаю, о чём музейные дамы языками чешут. Как-то их самоубийство одного парня археолога возволновало. Говорят, способный, диссертацию писал, но влюбился и не пережил. Ну, мне эта романтическая подоплёка до лампочки. Запало то, что способный, а с жизнью покончил. Так запало, вроде бесцельно… Потом совсем в другом месте и в другое время услыхал про дерзкий плагиат. Прямо на защите уличили. И тоже запомнилось… И вдруг — не сразу! — оба эти случая наползать один на другой в голове стали. Но не застыковались, а перемешались. Вместо неудачной любви разоблачение… Короче, новый совсем человек возник в воображении и, как Франкенштейн, вырвался на волю, и, представь себе, уже не захотел кончать самоубийством.

— Значит, его убили? — догадался я.

— Почитай, — засмеялся Димка. — Почему обязательно убили?

— Раз детектив, должны убить.

Димка поморщился.

— Отстало на детектив смотришь. Не понимаю, почему все так к детективу относятся.

— Как?

— Облегчённо. А ведь это, если всерьёз, литература об острейших переживаниях человека, об испытаниях, а не о погонях. В детективе всё сказать о человеке можно, всё, понимаешь?

— Если всерьёз говорить?

— Конечно. Я, во всяком случае, старался.

— Значит, у тебя не совсем детектив?