Сергей Эмильевич Таск Осенний разговор Теза «Я перед вами виноват…» Я перед вами виноват, зацветший пруд и тонкий колос: никак мой своевольный голос звенеть не хочет с вами в лад — я перед вами виноват. Пора во всем сознаться мне: простите, облака и птицы, мне что-то нынче не летится, знать, руку отлежал во сне — пора во всем сознаться мне. И ты, Отец, меня прости: хоть это труд, конечно, адов — плодить людей, и рыб, и гадов, но нам опять не по пути, уж ты, Отец, меня прости. Вся жизнь – на кончике пера, и для того, кто понял это, зима перетекает в лето и с небом шепчется гора. Вся жизнь – на кончике пера. И в час исхода встретят нас пруд, колос, облака и птицы, и в этот час нам все простится, а мы простимся в этот час с собой – чтоб возродиться в вас. «Хранить черновики – нечистоплотно…» Хранить черновики – нечистоплотно, как не снимать белья в разводах пота. Измятый листик, отслужив свое, не лучше, чем измятое белье. Чем обнародовать издержки кухни, на чистую бумагу деньги ухни, затем чтоб лист, до жути голый, вновь и душу растравил и вспенил кровь. Превращение Значит, так. Выйдет человек с виолончелью и сядет на стул. Особые приметы: голый череп, как бы составленный из двух полусфер, тонкая переносица, очки. Когда волнуется, выпячивает нижнюю губу. Зажав виолончель между колен, он полезет в боковой карман фрака и, достав носовой платок, вытрет им сначала лоб, а затем гриф инструмента. В перерыве между частями порядок будет обратным — гриф, потом лоб. Когда дирижер сделает знак, произойдет следующее: Человек обхватит лапками стебель виолончели, белым брюшком касаясь бархатной поверхности, а спину выгнет так, что хитиновый панцирь фрака, плотно облегающий сзади, станет переливать всеми оттенками, от иссиня-черного до ультрамаринового, а кончики крылышек-фалд затрепещут от нетерпения. Жук сомкнет – не раскроешь – железные челюсти и как одержимый начнет раскачивать тонкий стебель, быстро-быстро перебирая его мохнатыми лапками. И застонет стебель и сбросить захочет своего мучителя – и не сможет, его жалобный голос будет отныне то теряться в согласном хоре ковыль-травы, то прорываться во время затишья перед новым порывом ветра, и западет он вам в душу, этот человеческий голос. Ростропович играет Дворжака. Размолвка
Не плачь втихомолку, я сам как убитый: смешная размолвка, смешные обиды. «Ну, ты же большая», — твержу, как младенцу, и тушь вытираю углом полотенца, и робко, немея, касаюсь затылка, и вижу – на шее пульсирует жилка. Молчишь… взгляд невидящ и дрожь подбородка. Ты встанешь и выйдешь нетвердой походкой. Послышится кранов фальцет медяковый, ты, в зеркало глянув, расплачешься снова. Не надо, не трогай круги под глазами, они не от бога — от ссор между нами. Забудется ссора, разгладятся лица… Рассвет уже скоро, сейчас бы забыться, но кто-то, злословя, мне шепчет на ухо: «Родные по крови, чужие по духу». «В глазах стояло: руку протяни…» В глазах стояло: руку протяни, Ты – боль моя, последняя лазейка… В ответ летела медная копейка. Или́, Или́! лама́ савахвани́? [1]Мать – в плач: «Война, сыночка мне верни, Шальная пуля, обойди сторонкой…» А утром приходила похоронка. Или́, Или́! лама́ савахвани́? Не мучай, прокляни – не прогони. А сам стою и все чего-то медлю… Ну, вот и кончено, теперь хоть в петлю. Или́, Или́! лама́ савахвани́? Отпевание Владимира Набокова Сыграл под абсурдинку и – на боковую, к концу не испытав приязнь. И мнилось – кто-то пел за стенкой аллилуйю, как приглашение на казнь. Не бабочек, но жизнь ты, лепидоптеролог, ловил, бросаясь на сучок. Ведь сколько в махаонов ни вонзай иголок, поймаешь сам себя в сачок! Гранитный Петербург, воздушный Сан-Франциско… Рискуя совершить faux pas, по-русски, по-французски, по-английски петляла без конца тропа. Петляя и кружа, она вела в Россию, даря прозренье слепоты, чтоб детских лет фантом, предвестник ностальгии, взрастил чудесные цветы. Прозренье? Да. Презренье? Да, и это. Но главный все-таки итог в том, что живая речь, услышав зов поэта, к нему бросалась со всех ног. За этот мир, за этот луч, мелькнувший в твоем волшебном фонаре, в последний вечный путь страдальческую душу проводим взглядом, взор подняв горе́. вернуться«Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?» – слова Иисуса, сказанные им с креста. |
