И все-таки написала эти два слова. Больше того, просила мать прийти к ней. Что же поменялось? Та жизнь, которую она едва выносила, влачила и отбывала, как бессрочный каторжный срок, вдруг стала нужна. Вдруг заскучала Робин по раннему утру, когда, едва проснувшись, выходила из ночлежки, пока спали другие, весь город спал, и не успела проснуться даже ее собственная злоба, и бутон восходящего солнца начинал распускаться прямо на глазах жарко-оранжевой, гигантской розой, а иногда пунцовым маком, а порой — невиданной красоты аленьким цветком, каким помнился он из сказок прерванного детства. Скучала она по зелени — траве, листьям и коричневым стволам курчавых деревьев в парке, где часто просиживала, схоронясь от людей.

Нечто новое появилось в ней, и странное чутье подсказывало, что Магдалина и Ванесса — особенно люто ненавидимые ею — имели к этому новому прямое отношение.

На следующий день Робин в напряжении ждала свидания, сидела в ступоре, до хруста сжимая и разжимая пальцы. Внезапно паника охватила ее — да почему она решила, что Несса придет? «Так ведь сама предложила... Так ведь ты ничего не ответила…». А не ответила, потому что от первой до последней минуты мучилась страшно неиспытанной прежде мукой стыда и боялась взглянуть на Нессу, зная и не глядя, как обезображено ее лицо... Зачем же она приходила? Зачем говорила с ней так, будто это не Робин изуродовала ее, а кто-то третий, общий их враг, кто в заговоре против них обеих и которого надо вывести на чистую воду. И для этого объединиться. Вот именно для того, кажется, и приходила, чтобы искать в ней сообщника...

Как непривычны внутренние диалоги для ее слабого сознания! Раньше их не было. Раньше все существовало определенно и разграничено: вот она — а вот остальной проклятый ею мир. Но теперь иначе. Теперь появилось внутри что-то вроде желания освобождения — не столько физического, сколько... Какого же? Другого, бестелесного, словно томится у нее за пазухой заморенный в неволе голубь и просится наружу. У Нессы есть эта свобода, и Магда именно в таком свободном порыве бросилась защищать икону...

Робин вспомнила, как исступленно топтала образ Богородицы в ту страшную минуту и как покорно смотрела Божья Матерь на нее снизу вверх, вспомнила и взгляд Магдалины в последний миг перед ударом ножа, и вдруг вся содрогнулась от мысли — в нем ведь была та же мольба и та же покорность...

«Робин Смит», — выкрикнул ее имя охранник. Она встала в необычном волнении, быстро и нервно подписала бумагу о согласии на визит и торопливым шагом пошла за ведущим.

Посетительница уже сидела у окошка. Заключенная заняла свое место и сразу взяла трубку. На этот раз подняла голову, и глаза их встретились. Лопнула внутри пружина, и тяжелая цепь, державшая на привязи голубя, порвалась и упала.

Лицо Робин тоже сразу будто сломалось, утратив прежнее свинцовое выражение — черты размягчились, веки сморщились... Она прислонилась холодным лбом к окошку и заплакала.

Последний раз она плакала в сиротском доме, когда пинала воображаемую беременную мать свою и кричала в истерике: «Вот тебе уродина, вот тебе, не родись, не родись...».

Потом, когда Несса уже вышла на улицу и жар густо приливал к голове от пережитого потрясения, ощупывая в кармане куртки записку Робин к матери как доказательство, что встреча не была сном или видением, она все еще видела те слезы, дрожавшие на увечных веках убийцы. В какую-то минуту ей показалось, что ради этих сдавленных, скопившихся слез она и стремилась к встрече. У плачущих есть шанс на утешение. А у прощающих — и это уже относилось к ней самой — шанс быть прощенными.

«Прощайте и прощены будете» — так в Евангелие, так должно быть и в жизни.

* * *

У нее был выбор — положить письмо в конверт и отправить по почте. Но то же самое могла сделать и Робин, хотя почему-то через дежурного офицера передала его Нессе. Может, надеялась, что отвезет письмо лично?

Ванесса взглянула на адрес и к удивлению своему обнаружила, что дом, где предположительно жила Камилла Блант, находился совсем недалеко от гостиницы. Нужно было вернуться туда в любом случае, забрать сумку с вещами и книгами, а в восемь вечера Питер, как договаривались, заберет ее на Пен-стейшн. Только что минуло двенадцать — значит, в запасе было по меньшей мере семь часов. Несса села в автобус, первый на обратном маршруте, и на остановке спросила у водителя, как лучше добраться до Брайвуда, и, получив исчерпывающую доброжелательную информацию, восприняла это как добрый знак — надо ехать.

К двум она добралась в грязноватый район с одноэтажными домиками, соединенными один с другим в «паровозики» — так их и называли в народе. Номер 23 располагался прямо напротив остановки, а через дорогу простиралось обширное кладбище, не огражденное даже забором, так что жители имели возможность лицезреть поле надгробных плит — высоких, средних и поменьше ежечасно. Город мертвых прозаически продолжал город живых. Ванесса подумала, как, должно быть, тревожно жить в таком соседстве, напоминающем изо дня в день о неизбежной конечности земной жизни. Но ко всему привыкает человек — вот и на кое-как пристроенной, тесной веранде, в нескольких метрах от могил, как ни в чем не бывало, обедает шумная семья, и едят, и пьют, и шутят, и смеются, и говорят громко...

Несса позвонила в дверь с висящей на большом гвозде железной табличкой с номером 23. Не дождавшись ответа, постучала раз, другой. Ничего не слышно. Она уже собиралась положить письмо в почтовый ящик и порасспрашивать, если удастся, соседей, как на пороге, будто там и была, появилась старая женщина, невозможно худая, с синюшными, морщинистыми щеками и опухшими водянистыми глазками. Седые волосы торчали в разные стороны, рот из-за отсутствия зубов тоже будто отсутствовал.

— Извините, — сказала Несса, — я бы хотела видеть Камиллу Блант...

Старуха взглянула подозрительно прищурившись:

— А вам от нее че надо? — спросила в ответ.

— Я принесла ей письмо. От дочери.

— Какой-такой дочери? У нее нет дочери.

— От дочери Робин.

— Какой-такой Робин? Робин уже лет двадцать, как померла.

Ванесса растерялась, вынула записку и еще раз внимательно посмотрела на адрес. Все сходилось, кроме того, что Робин умерла.

— Нет, мадам, Робин жива. Робин Смит? — она уже начала сомневаться, может, действительно, кто-то что-то перепутал, может даже сама Робин перепутала. Не могла же она издеваться в такой ситуации.

— Че,че, че, кого, кого, кого, — закудахтала старушка, — не знаю я никакой Робин Смит. А дочь у меня была, да, Робин, да была и сплыла, Бог прибрал. Двадцать лет назад. Эмилия узнавала, перед смертью хотела увидеть племянницу свою, сестра моя двоюродная...

— Да может, у вас фотография вашей дочери есть? Я бы узнала — та ли эта Робин или нет. Мне ведь только письмо от нее передать.

— Смит, Смит, — начала перебирать в памяти старуха. — Дед мой был Смит. Но дочь у меня была Блант. Блант. У меня муж был Блант.

— Но, может, она фамилию поменяла, поэтому Эмилия и не смогла ее найти? — высказала предположение Несса. — Фотография у вас есть?

— Фотография, фотография... Вы че из полиции че ли?

— Нет, я... мы... мы в женском приюте с ней жили.

Старуха сконфузилась.

— В женском приюте? Для нищих?

— Да, за Бронксом.

— Ну, я — Камилла, — наконец, призналась она примирительно — Входите, раз так. — И посторонилась, чтобы пропустить гостью. Ванесса вошла и покачнулась от подступившей мгновенно дурноты — изо всех углов несло стойким затхлым запахом грязи, дешевых сигарет и немытой посуды. В доме царил невообразимый беспорядок — казалось, никто не убирал здесь годами.

— Пришаживайтесь, — шепелявя, пригласила Камилла, указав на диван, заваленный тряпками, подушками, тут же стояла тарелка с недоеденным завтраком и раскисшими окурками. — Че ж, если жива, сама не пришла, поштальона послала…

Несса ничего не ответила. Подавив тошноту и брезгливость, села. Хозяйка поплелась к шкафу, долго что-то искала в нем, потом нашла. Это был — весь в пыли — семейный альбом в замшевом переплете.