-    Перестань, - шепнул брат.

-    Надо с самого начала поставить их на место. Они болтают.

-    Они, конечно, отвлекают, - пробормотала мисс Эббот, - но, мо­жет быть, нам лучше не вмешиваться.

Генриетта затрясла головой и опять зашикала. Зрители стихли, но не потому, что нехорошо разговаривать, когда поет хор, а потому, что угождать гостям естественно. На какое-то время Генриетта усмирила весь зал и теперь с самодовольной улыбкой поглядывала на брата.

Ее триумф вызвал у него раздражение. Он давно усвоил принцип итальянской оперы, стремившейся не создавать иллюзию, а развле­кать. Поэтому Филип вовсе не желал, чтобы праздничный вечер пре­вратился в молитвенное собрание. Но как только начали заполнять­ся ложи, власть Генриетты кончилась. Знакомые семьи приветство­вали друг друга через весь зал. Сидящие в задних рядах партера ок­ликали братьев и сыновей, поющих в хоре, и громко расхваливали их пение. Когда у фонтана появилась Лючия, раздались бурные аплоди­сменты и выкрики «Добро пожаловать в Монтериано!».

-    Невоспитанные дети! - проговорила Генриетта, откидываясь на спинку кресла.

-     Гляди, да это наша распаренная дама с Апеннин! Которая ни­когда в жизни так не...

-    Фу! Прекрати! Сейчас она покажет всю свою вульгарность. По-моему, здесь еще хуже, чем в туннеле. Мы совершенно напрасно...

Лючия запела, и на миг настала тишина. Певица была толста и уродлива, но голос был все еще прекрасен, и зал загудел, как сытый улей. Вся ее колоратурная партия сопровождалась восхищенными вздохами, а верхнюю ноту заглушил всеобщий взрыв восторга.

Так и шло представление. Певцы черпали вдохновение в одобре­нии публики, и два знаменитых секстета были исполнены вполне сносно. Мисс Эббот поддалась общему настроению. Она тоже бол­тала, смеялась, аплодировала, кричала «бис!» и радовалась, обнару­жив здесь красоту. Что касается Филипа, то он не только забыл про свою миссию, но вообще забылся. Сейчас он был не просто востор­женный чужестранец. Он словно и не уезжал отсюда никогда. Он чувствовал себя как дома.

Генриетта, как в подобном же случае господин Бовари, пыталась разобраться в сюжете. Иногда она толкала своих спутников и спра­шивала, при чем тут Вальтер Скотт. По временам она мрачно озира­лась вокруг. Публика казалась пьяной, даже Каролина, в жизни не бравшая ни капли в рот, подозрительно раскачивалась. Волны неис­тового возбуждения, зарождаясь буквально из ничего, захлестывали зал. Кульминации оно достигло в сцене сумасшествия. Лючия, вся в белом, как того требовал ее недуг, внезапно подобрала свои струя­щиеся волосы и поклонилась публике. В ту же минуту из-за кулис (она притворилась, будто не видит) появилось нечто вроде бамбуко­вой рамы для сушки белья, сплошь утыканной букетами. Выглядело это преуродливо, цветы по большей части были искусственные, Лю­чия прекрасно это знала, публика тоже. Все знали, что рама - теат­ральный реквизит и эта штука проделывается из года в год, чтобы раззадорить публику. Тем не менее явление рамы вызвало бурю. С криком радости и изумления певица обняла раму, вытащила два цветка поприличнее, прижала к губам и кинула в ряды поклонников. Те с громкими криками кинули их обратно, голоса их звучали мело­дично. Маленький мальчик в одной из лож, расположенных на сце­не, выхватил у сестры гвоздики и протянул певице. С криком «Che carino!" (какой милый!) та бросилась к мальчугану и поцеловала его. Шум поднял­ся невообразимый.

- Тише, тише! - закричали сзади пожилые зрители. - Пусть боги­ня продолжает!

Но молодые люди в соседней ложе не унимались и умоляли Лючию оказать им те же милости. Она сделала шутливо-отрицательный жест, отводя просьбу. Один из юношей швырнул в нее букетом. Она оттолкнула букет ногой. Но тут же, поощряемая ревом публики, подобрала цветы и швырнула в зал. Генриетте, как всегда, не повезло. Букет попал ей прямо в грудь, из него выпала любовная записочка.

-    Это ты называешь классикой? - завопила Генриетта, вскакивая с места. - Сплошное неприличие! Филип, сейчас же уведи меня от­сюда!

-    Чье это? - закричал ее брат, поднимая кверху в одной руке бу­кет, в другой - записочку. - Чье?

Зал словно взорвался. В одной из лож началось бурное движение, будто кого-то выталкивали вперед. Генриетта двинулась по проходу, мисс Эббот поневоле последовала ее примеру. Филип, не переставая смеяться и выкликать: «Чье это?» - замыкал шествие. Он был пьян от возбуждения. Жара, усталость, восторг бросились ему в голову.

-    Слева! - крикнули ему. - Innamorato (влюбленный) находится слева!

Филип покинул своих дам и юркнул к ложе. Навстречу ему попе­рек балюстрады вытолкнули молодого человека. Филип протянул ему букет и записку. И вдруг его крепко схватили за руки и горячо их пожали. Филип нисколько не удивился, ему это показалось вполне естественным.

-    Почему вы не написали? - воскликнул молодой человек. - За­чем такой сюрприз?

-    Да нет, я написал, - весело и громко откликнулся Филип. - Я ос­тавил карточку сегодня днем.

-    Тише! Тише! - закричала публика, которой все это надоело. - Пусть богиня продолжает!

Мисс Эббот и Генриетта исчезли.

-    Нет! Нет! - закричал молодой человек. - Вы от меня не убежите.

Филип вяло пытался высвободить руки. Приветливые молодые люди перегнулись через барьер и приглашали Филипа к ним в ложу.

-    Друзья Джино - наши...

-    Друг? - воскликнул Джино. - Нет, родственник! Брат! Это фра Филиппо. Приехать из Англии и даже не предупредить!

-    Я оставил записку.

Зрители начали шикать.

-    Присоединяйтесь к нам.

-    Спасибо - я с дамами... не могу...

В следующую минуту его втащили за руки в ложу. Дирижер, ви­дя, что инцидент исчерпан, поднял палочку. Зал утихомирился, и Лючия ди Ламмермур возобновила арию безумия и смерти.

Филип шепотом знакомился с приятными юношами, которые втащили его, - возможно, сыновьями торговцев, или студентами-меди­ками, или клерками, служащими у стряпчих, или тоже сыновьями зубных врачей. В Италии трудно распознать, кто - кто. Их гостем на сегодняшний вечер был солдат. Теперь он разделил эту честь с Фи­липом. Им пришлось стоять впереди рядом, обмениваясь любезнос­тями, а Джино, до восхитительности знакомый, играл роль учтивого хозяина. Порой Филипа охватывал приступ страха, до сознания его доходило, какую кашу он заварил. Потом страх проходил, и Филип опять поддавался чарам веселых голосов, смеха, ни разу не прозву­чавшего фальшиво, и легкого похлопывания лежащей у него на спи­не руки.

Только перед самым концом удалось уйти - в тот момент, когда Эдгар запел, бродя между могил своих предков. Новые знакомцы Филипа пригласили его на следующий вечер в кафе «Гарибальди». Он пообещал прийти, потом вспомнил, что по плану Генриетты он к тому времени уже покинет Монтериано.

-    Так, значит, в десять часов, - напомнил он Джино. - Мне надо поговорить с вами наедине. В десять утра.

-    С удовольствием! - засмеялся тот.

Мисс Эббот не ложилась и поджидала его. Генриетта, по всей ви­димости, прямо пошла спать.

-    Это был он, да? - спросила мисс Эббот.

-    Вы угадали.

-    Надо полагать, вы ни о чем не договорились?

-    Нет, конечно, до того ли мне было? Вышло так... словом, я был не подготовлен. Но какое это имеет значение? Почему бы нам не об­судить дела, пребывая в хороших отношениях? Он совершенно оча­рователен, друзья его тоже. Теперь и я ему друг. Утраченный и обре­тенный брат. Ну и что тут плохого? Уверяю вас, мисс Эббот, в Анг­лии - одно, в Италии - другое. Там мы строим планы, руководству­ясь высокими моральными принципами. А здесь убеждаемся, какие мы остолопы, ибо жизнь тут идет сама собой, независимо от нас. Боже, что за ночь! Видели ли вы раньше такое лиловое небо и такие се­ребряные звезды? Словом, как я уже говорил, беспокоиться глупо, он не похож на нежного отца. Этот ребенок ему нужен так же, как и мне. Просто он потешался над моей матерью, как потешался надо мной полтора года назад. Но я его прощаю. У него есть чувство юмо­ра, да еще какое!