Ближе к деревне стали попадаться возвращавшиеся с полей жители Анкобры, те, что закончили работу пораньше. Женщины несли на головах узлы и корзины. Солнце уже втягивало в себя свои лучи, запели птицы, с реки немузыкальными, хриплыми голосами им вторили лягушки. Однако роковой час, когда на охоту за человеческой кровью вылетают москиты, еще не наступил.

Главный лодочник и надсмотрщик Джато угрюмо сидел и ждал, когда остальные суденышки заполнятся рабами. Со смешанным чувством смотрел он за реку, на противоположный берег. В отдалении видны были баржи, с которых выкладывали настил дебаркадера. Видно было, как наблюдают за работой белые хозяева. Выше по берегу уже грохотали, нарушая вечернюю тишину, машины. Они будут тянуть сплетенный из стальных нитей канат парома с одного берега на другой.

Время от времени Джато посматривал на лодки — не закончилась ли погрузка? Он подумал, что знает кое-что, никому, кроме него, пока не известное. Да, пока. Он знал, что сегодня вечером, как и вчера, и позавчера, хозяева недосчитаются четырех-пяти рабов. Так оно и шло. Три вечера подряд… Так будет и дальше. Это была его тайна.

Джато задумался. Вдруг с берега послышался крик. Кричал глашатай вождя. Джато понял, что пропажа обнаружена. Недосчитались рабов, которым он помог бежать накануне.

С фонарем в руке, глашатай призвал всех выслушать слова вождя. Когда воцарилась тишина, вождь заговорил:

— Сыны Анкобры! Сегодня снова, как и в прошлые две ночи, исчезли пятеро рабов. Они бежали, и, возможно, их не удастся вернуть. Нет сомнения, что в этом замешан кто-то из вас. Один человек вредит всей деревне. А может, и не один… — Вождь замолчал ненадолго. Собравшиеся переглядывались. — Мы еще не обнаружили вредителя, но и он, и его сообщники должны знать: недолго им оставаться невидимками. Сначала мои старейшины и я решили проверить всех с помощью Коклобити — великого бога правды, бога наших предков. Вы знаете, Коклобити нельзя призывать по пустякам — страшен гнев бога, коль обрушится на голову лжеца. Но белые хозяева рабов отговорили нас от этого.

Люди в толпе молчали. Стояла мертвая тишина. Никто не хотел бы встретиться лицом к лицу с разгневанным богом Коклобити, ибо гнев его не имеет предела. Вождь поправил на плече ткань нарядного кенте. Фонарь вспыхнул ярче в сгустившейся тьме. Лодочники на воде замерли, стараясь не пропустить ни слова. Джато спокойно сидел в лодке рядом с белым работорговцем. Улыбался в душе.

— Мы усилили охрану, — снова заговорил вождь, после того как белый начальник что-то шепотом сказал ему на ухо, — установили новые посты, и у нас, и на том берегу. Сегодня утром в Анкобру прибыло еще несколько наших белых друзей. Они останутся здесь до окончания строительства и постараются его ускорить. Кроме того, многие из нас, африканцев, получат работу: будут назначены охранниками и полицейскими…

Вождь сообщил собравшимся, что начальник полиции теперь Бородатый — так прозвали самого жестокого из белых. Полиция займется также борьбой с нарастающей волной грабежей, драк, изнасилований, захлестнувшей в последнее время берега Анкобры.

На следующий день, с утра пораньше, на рыночной площади нарождающегося города выстроились длинные очереди. Это были те, кто жаждал попасть на работу в полиции. Среди них был и Ломо. Его взяли в отряд, охранявший строительство переправы. Джато попытался отговорить приятеля от этой работы, но тот и слушать не стал. Не прошло и нескольких дней, как Ломо заслужил явное расположение Бородатого. Тот часто принимал его у себя в кабинете один на один и выслушивал сообщения о событиях «особой важности».

Тем временем жизнь в Анкобре шла своим чередом. Но это была уже совсем не та деревня, к которой Джато привык с малых лет. Он молчал, но в груди его копились проклятия тем, кто так страшно изменил все вокруг. Как хотелось ему вернуть тот порядок вещей, что существовал здесь всего лет пять-шесть назад! Но как бы Джато ни гневался, какие бы ни придумывал проклятия, в глубине души он четко сознавал, что прошлого не вернуть. И даже если ему удастся тайно помочь некоторым рабам вырваться на волю, «старый порядок меняется, место давая новому…»

Там, где когда-то жили прекрасные сыны Анкобры, свободные хозяева цветущих селений, там, где с давних времен стояли хижины, построенные предками, там, где людей окружал мир простых вещей и простых, честных отношений, Джато видел теперь растерянность, беззаконие, пьянство и всяческие пороки. Он сознавал, что все это принес в их края белый человек. Так думал не он один. Все вокруг видели, например, что богатые африканцы привозили с побережья пули и ружья. Сражения между племенами теперь велись при помощи оружия белых. Поля, отвоеванные у джунглей несколько лет тому назад, — те, что лежали поближе к реке, — были теперь заброшены, заросли травой и кустарником: их хозяева были заняты строительством парома.

Кто мог возвысить голос или хотя бы палец поднять в знак протеста? Сам вождь стал игрушкой в руках белых работорговцев. Джато мог делать только одно: по-прежнему помогать пленникам бежать из рабства. Даже Ломо, его друг Ломо, стал тайным осведомителем белых, и Джато мог рассчитывать только на себя да на удачу. Но недолго оставалось ему незаметно совершать свои ночные подвиги.

Однажды ночью он поднялся в обычное время. Внимательно поглядел на Ломо, спящего на циновке в углу, взял второй нож и приготовился к походу туда, где на берегу ожидали отправки рабы. Ломо похрапывал, как обычно, но Джато одолевало беспокойство. Ему вдруг показалось, что приятель на самом деле не спит. Однако теперь освобождение нескольких невольников казалось Джато началом освобождения всех африканцев от гнета белых. Поэтому он решительно переступил порог хижины.

Перед ним смутно вырисовывались очертания бараков, где теперь держали рабов. Проход между ними был пуст, два стражника, охранявшие территорию ночью, мирно храпели. Джато постоял несколько минут, размышляя, с какой стороны лучше пробраться в помещение — через переднее или заднее окно.

Тем временем Ломо открыл глаза и сквозь дыру в одеяле посмотрел на циновку Джато. Друга не было. Отбросив одеяло, Ломо кинулся к двери. Глянул в сторону бараков, где размещались рабы. Никого. Сделал несколько шагов вдоль стены и остановился. Теперь ему хорошо была видна фигура человека, осторожно пробиравшегося к баракам. Ломо пальцами протер замутненные сном глаза. Стало светлее; из-за облаков показалась луна, и теперь силуэт Джато четко вырисовывался на выбеленной ее светом стене. Крадучись, он пробирался к заросшей травою тропе, что шла позади строений.

Ломо не знал, что делать. Закричать, позвать друга обратно? Или догнать и предупредить о ловушке, устроенной для «злоумышленника» именно в эту ночь? Стройная фигура Джато со склоненной, словно в задумчивости, головой ожила. Он шел вперед, прямо в капкан. Бессильное чувство сожаления, смешанного с презрением, поднялось в душе Ломо. Но кого он жалел, кого презирал? Себя? Друга? Друг его состарился буквально на глазах. Молчаливый и задумчивый, Джато казался теперь не просто худощавым, но каким-то изможденным, иссохшим. Он был во власти навязчивой идеи и, видимо, хотел во что бы то ни стало довести свое дело до конца. Ломо попытался крикнуть, позвать друга, но у него перехватило горло, и он не издал ни звука.

«Вернись, Джато, — хотел он сказать. — Вернись, брат мой из Анкобры. Собаки спущены с цепей, они ждут…» Пересохший язык не слушался, не мог произнести ни слова. Ломо щелкнул пальцами. Джато рывком бросился в тень, но было слишком поздно. Залаяли собаки. Их привезли сюда тайно для усиления охраны, о котором говорил вождь.

Несколько минут Джато скрывался в темноте, ожидая, что собаки затихнут. Однако лай приближался, становился все громче. Если он останется здесь, скрытый лишь темнотой, его обнаружат. Нужно бежать, попробовать спастись, решил Джато. Вначале он двигался осторожно, перебегая от одной глинобитной хижины к другой, прячась в их тени. Повсюду за собой он слышал шум и топот. Пересекая один из дворов, он вдруг остановился.