Теперь все для него было не то и постоянно чего-то не хватало, и знай он, что с ним и чего ему не хватает, а не просто говори «тоска грызет», он, быть может, опомнился бы, взялся за ум.

Между тем надо было служить. Но он и этого не понимал. Ему, должно быть, казалось, что теперь, когда война кончилась, для службы нет серьезных оснований. Или он вообще ни о чем таком не думал, если не мог взять в толк, за что его распекает начальство. Правда, командир полка делал Мурату поблажки, как, впрочем, и другим фронтовикам, ждал, что он скоро перебесится, бросит хулиганить, перестанет держать всех в вечном напряжении и тревоге. Но Мурат и знать ничего не хотел: выключал в полете самописцы, чтобы начальство не знало о его художествах, сидел в «зоне», сколько ему нравилось, сбивал на пари верхушки стогов.

Наконец его отстранили от полетов. Суровое наказание для летчика, но оно не произвело на Мурата никакого впечатления. К тому времени он, видимо, уже понял, что пережил свою вершину, свой взлет. Это открытие его сломало. Он понял, что ему не разогнать свою тоску ни воздушными фокусами, ни бешеной ездой. Тогда он целыми днями носился на трофейном драндулете, и вам надо было смотреть в оба и вовремя отскакивать в сторону, чтобы не попасть под колеса.

А потом я увидел Мурата на обочине дороги. Он лежал рядом с разбитым мотоциклом. Помню, меня поразило выражение его мертвого лица — мирное, безмятежное, даже приветливое…

Мы пережидаем на переезде товарный поезд. Мелькание колес, грохот, звон, лязг. Бурсов сидит, уронив голову на руль.

— Меня тут соседи недавно пригласили на праздник, — говорит он небрежно. — Юбилей полка у них. Ну митинг, речи, парад, а в конце показательные полеты на новых машинах… Да, лихие ребята. Но что-то не по мне эти молодцы, затянутые в гуттаперчевые трубки и лавсан. Лавсан, что ли?

— Да, лен с лавсаном.

— Вот-вот. Залезет в эти шкуры, железный горшок на голову, сел верхом на трубу и — в небо.

— Трубу!

— Ну да! Посмотри с хвоста, когда они выруливают. Дыра на колесах! Оно, конечно, — высота, скорость… Да только без наведения они ведь как слепые котята, не видят ничего.

— Это стариковское занудство. Не сердись, генерал. Старые мы уже с тобой. Хорошо ребята летают.

«Волга» останавливается у ворот городка. Я прощаюсь с Бурсовым.

— Не опаздывайте, — кричит он мне из кабины. — Ждем вас к семи. Кланяйся Лиде.

Стоянка наша осиротела. Фомич теперь целыми днями копается в каптерке, штопает чехлы, разбирает и чистит печки для зимнего подогрева двигателей. Я как-то заглянул к нему. Фомич дремал, сидя на ящике. Вокруг были разложены маленькие яркие струбцины. Он, видно, только что их покрасил.

Скоро Фомич управился с делами и повесил на дверь каптерки огромный замок, которого я раньше не видел. Замок был очищен от ржавчины, вымыт в керосине и тщательно смазан.

— Ну и копуша ты, Фомич, — говорю, — аккуратист…

— Это у меня от бати, — отвечает. — Тот на обушке молотить будет, зерна не уронит.

«Сверчок» все еще находится в ремонте и неизвестно, когда оттуда выйдет. Фомич перестал следить за собой, приходит на построение небритый. Стоит в последнем ряду пасмурный, маленький, как будто еще более усохший — седая щетина, бескровные губы, а глаза пустые, далекие…

Я оказался не у дел, и меня стали гонять в наряды. Вчера вот тоже — назначили помощником дежурного по части. Хлопотный был день. Я выслушал по телефону рапорты из подразделений и прежде чем засесть в дежурке, решил немного прогуляться. Было что-то около одиннадцати. На улицах хозяйничал ветер. Он налетал порывами и бросал в лицо капли редкого дождя. Шумели в темноте деревья. Огни в казармах были потушены. Мне никто не встретился. Поэтому я был поражен, увидев Фомича. Он стоял у кованой ограды мастерских в старом, выбеленном дождями плаще без погон и смотрел на «сверчка». Самолет лежал на асфальтированной площадке. Одно крыло его было снято и лежало рядом, с другого — свисали тяги управления элероном. На руль поворота забыли поставить струбцину, он поворачивался под ветром и скрипел. Капли дождя ударяли по обшивке, самолет жалобно гудел.

Я прошел у Фомича за спиной, помню, даже сбавил шаг и кашлянул разок. Мне хотелось, чтобы Фомич окликнул, позвал меня, но он, похоже, никого не мог сейчас видеть и слышать. Я оглянулся: Фомич стоял все в той же позе, запахнув плащ, нахохлившись.

Фомич, Фомич… Меня чуть слеза не прошибла. Я вдруг вспомнил, что долгое время не знал даже имени своего механика. Как водится у нас, все звали его по отчеству. Имя Фомича меня удивило, когда я услышал его впервые — Виталий. Это должно было неплохо звучать в пору босоногого детства, но теперь так звали самого старого механика. Да и не ловкое какое-то получалось сочетание — Виталий Фомич.

Через балконную дверь я вижу, как Вика прощается с Олегом Смоленцевым. Встала на цыпочки, быстро целует Олега и скрывается в подъезде. Оставшись один, Олег долго стоит неподвижно, вдруг подпрыгивает и срывает ветку над головой.

— Матушка! — кричит Вика из прихожей. — Где мои шлепанцы? Ага, здесь… нашла.

Матушка. Я не заметил, когда она начала так называть мать. Или это у них новая мода?

Вика появляется в комнате с букетом цветов.

— В гости собрались? — спрашивает. — Хорошо. Сейчас мы тебя обрадуем. — Увидела на столе коробку с запонками. — Ах, мать! Не удержалась-таки. Это наш общий подарок. Мы вчера с ней полдня шатались по городским магазинам.

Она приносит вазу, наливает в нее воды и ставит цветы. Я молча наблюдаю за ней. Меня она будто не замечает. Вышла из кухни с печеньем в зубах, направляется в свою комнату.

— Какие новости? — спрашиваю.

— Да, так, — отвечает, — без новостей.

— Что рассказывает Смоленцев?

— Разное.

— А все-таки.

Она холодно смотрит на меня:

— Я не понимаю. Это что — допрос?

— Он, кажется, имеет успех?

— В чем дело, отец? Если ты будешь разговаривать со мной таким тоном, я не стану отвечать.

— Ты ведь знаешь его с того дня, когда он помог мне перевезти мебель?

— Да.

— То есть чуть больше двух месяцев.

— Да.

— Немного же вашей сестре надо.

— Алексей! — Это жена. Сейчас возьмутся за меня вдвоем.

— Ну а что, в самом деле! — кричу. — Увидала смазливую рожу и…

— Ладно, — Вика присаживается к столу. — Что тебя интересует?

— Все интересует. Ты же мне ничего не рассказываешь о себе, о вас… Его выгнали из строительного института?

— Нет, он сам ушел.

— А может, все-таки его ушли?

— Да нет же! Он решил стать актером.

— Разве так становятся актерами?

— А ты знаешь, как ими становятся?

— Учился бы, занимался делом. Была ведь у них там самодеятельность. Вот на досуге…

— У него призвание.

— Это он так решил?

— Конечно. Кто же за него решать будет.

Я начинаю нервничать и говорю уже черт знает что: мол, и я, скажем, хотел бы играть на скрипке, да… Она меня перебивает:

— Отец! Я снова ничего не понимаю. Что, собственно, раздражает тебя в Смоленцеве?

— Легкость его меня раздражает. Этакая столичная штучка: все видел, все знаю, все умею. Подходит на днях к начальнику связи. Хочу, говорит, сдать на первый класс. Тот ему: потерпи малость. А чего терпеть, говорит. Устройте экзамен — и весь сказ.

— Он, что, плохой радист?

— Не в этом дело. Как-то уж очень легко и весело все у него получается. Учился, бросил, снова поступил. Пришел в армию, подружку завел. Служи — не хочу. Вернется, героев будет играть, первых любовников.

Вика медленными движениями разглаживает перед собой скатерть.

— Не так все просто, отец, — тихо произносит она, — не так просто… Играть любовников! Что ты об этом знаешь? Театр — это мир особый, другой мир, там свои трудности, свои радости. Олег любит сцену, верит в свое призвание… Хочет верить. Но как можно быть уверенным вполне? Да и судьба его складывалась нелегко. Только прикоснулся к сцене — и в армию. А время и без того упущено. Будь у тебя сын, пожелал бы ты ему такой судьбы? — Она пристально смотрит на меня. — Молчишь? Вот видишь.