— Спасибо. Потом. — Максим достал сигарету, размял ее, выбросил. — Знаете что? Махнем-ка в город, а ресторацию, а? Я осатанел от здешних обедов.

— Далеко.

— Какие разговоры. Мы спокойно вернемся последней электричкой или на такси.

— Такси? Нет, — сказала она. — Нет. Сегодня суббота. В ресторан мы все равно не попадем.

— Ерунда. Я знаю один хороший кабак.

— Конечно, столик для вас найдется. — Она подняла к нему бледное, напряженное лицо. — Вам и здесь лучшее вино досталось, и форелей вы наловили больше всех, и Атлантиду знаете, как это побережье.

— Что с вами? Перестаньте.

— Хорошо, — сказала она. — Едем.

Пригород с его домишками и молчаливыми садами исчез, словно его стерли одним движением — такси выскочило на залитый огнями проспект. Здесь были люди. Они гуляли под деревьями, сидели за прозрачными стенами кафе, толкались у дверей ресторана. Машина с надсадным ревом уже лезла в гору. Максим сказал шоферу: — «Здесь», — взял Дину за руку, и они быстро пошли через парк, туда, где в черной листве дробился и плавал неоновый свет. Двери ресторана были открыты. Максим рассмеялся.

— Им и швейцар теперь не нужен. Понимаешь, швейцар им сейчас без надобности. Посмотри, как они окопались.

Небольшой прокуренный зал был набит до отказа. «Вот и ладно, — подумала Дина, стоя на пороге, — вот и хорошо». Но вместе с тем она уже знала, почти была уверена, что они не уйдут. И тут она услышала: «Макс, пропащая душа, Крутогин, где ты себя похоронил?..» Два парня в белых сорочках, со съехавшими набок галстуками, пробирались между столами; из глубины зала Максиму что-то весело кричали, махали руками, а приятели все приговаривали: «Как ты? Да что ты? Да откуда ты?» — а он сказал:

— Привет. Нас двое.

Они были все здесь, его друзья, захмелевшие, с потными красными лицами, и здесь же были их жены и подруги, и подруги их жен — тоже веселые — в одной руке бокал, в другой — сигарета в самшитовом мундштуке. Они приветливо смотрели на Дину, улыбались.

Мутный свет бра, звон стаканов, табачный дым, запахи чеснока, бараньего сала, жареного лука. Вокруг снова шли разговоры, и кто-то спросил у Максима, откуда она, и Дина не слышала, что Максим ответил, только: «Нет, нет, ты молчи, Борецкий, молчи, это другой человек!» — а за столом хрустели цыплятами и разливали по рюмкам коньяк, и она заметила, что Максим ничего не ест и только грызет подсоленные орешки, а потом наклонился к ней: «Не обращай внимания, они пьяны немного. Грахов — это наш шеф, попал на зуб, вечная тема, пунктик, не обращай внимания, это возраст, заматерели все, немного злыми стали, возраст, черта, рубеж, а так они ничего, просто стих нашел».

Народ уже расходился. Оркестранты покинули эстраду, двое из них присоединились к компании, и все продолжалось: разговоры, звон бокалов, кто-то поцеловал ее, неловко, в шею, был какой-то чад. Парень из оркестра снова сел за свой музыкальный ящик, и тогда все повскакали с мест, но скоро женщины с недовольными лицами вернулись за стол, потому что это были не танцы, а какой-то ритуальный пляс, память еще, наверное, студенческих времен. Мужчины, обняв друг друга за плечи, раскачивали шаткую эстраду, выкрикивали непонятные слова, а потом Максим остался один и все плясал, наклонив голову и закусив губу, сосредоточенный, с мрачным лицом, будто вспоминал что-то и не мог вспомнить и, наконец, сел рядом, убрал со лба мокрые пряди и улыбнулся ей. Он взял протянутый Диной гранат и принялся разминать его. С этим гранатом они вышли на шоссе и стали ловить такси.

Максим неподвижно смотрел в спину шофера с выражением, которого раньше Дина не замечала. Свежий ночной ветер остудил ее лицо, она чувствовала себя немного усталой, но ощущение праздничной легкости и свободы не покидало ее.

— Тебе не холодно? — спросил он. Голос был мягкий, участливый. Выглядел Максим совершенно трезвым.

— Нет… Мне хорошо.

Они сидели за дощатым столом в саду у Андрона.

— Выпьем еще?

— Нет, лучше воды.

— Да, да, конечно, ледяной воды.

Он принес кувшин, чашки и тарелку с яблоками, достал сигарету.

— Как они тебе понравились?

— Ничего. Легкие, веселые. Хорошие, наверное. Знаешь, я вдруг показалась себе ужасно старомодной… Я рано вышла замуж. Мечты, непрожитое, неизведанное тревожило меня. Все рвалась куда-то. Все думала, что счастье, жизнь в другом месте. Теперь успокоилась. Тоже, видно, возраст. — Она вертела в руках керамическую чашку и смотрела мимо Максима, в листву. — Муж любит меня. Он хороший, добрый, мне легко с ним. Он научил меня работать. Нет, я не про навыки говорю. Научил видеть смысл в моих делах… Фабрика все-таки. Одно и то же. У вас, наверное, все иначе?

— Да нет. Тоже хватает суеты, хлопот, черновой работы. Как везде.

— А я вот поняла сегодня, что мне не надо другой жизни… У нас в городе много друзей; они, пожалуй, показались бы тебе наивными и неловкими. Я давеча подумала о них, о нашем городе. Не представляю, как бы я смогла жить где-то еще. Все там. Все начала и концы, как ты сказал однажды… Может, я плохо говорю?

— Нет. Я все понимаю.

Он взял ее ладони, прижался к ним лицом и потом, глядя в широко раскрытые глаза, поцеловал. Она не оттолкнула его, только напряглась, он услышал горячее дыхание и почувствовал на шее ее руку — слабое, осторожное движение, и эта застенчивая ласка вдруг заполнила его неизъяснимой горечью.

Голубой лунный свет сочился сквозь черную листву. Луна за длинными ивовыми ветвями вызвала в Максиме представление об Японии. Он повернул голову и увидел, что Дина тоже смотрит на луну.

— Развлечение совсем в японском духе, — весело сказал Максим. — Ц у к и м и — любование луной…

Женщина рядом с ним молчала.

Вечером следующего дня, когда Максим, собираясь на море, покупал в киоске газеты, его окликнули. Дина стояла рядом в легком светлом костюме, тихая. Губы у нее были подкрашены.

— Я уезжаю, Максим. Давайте прощаться.

— Я провожу тебя.

— Спасибо. Не надо.

— Это еще почему? — Он шел рядом. — Обязательно провожу. Ну, что ты.

«Уезжает, — подумал он. — Тоже ведь отпуск. Да и мне пора. Поваландаюсь еще недельку, быть может».

Они шли вдоль путей, а море, которое было где-то сбоку, за деревьями, сразу утратило для Максима свою прелесть, и весь этот южный отдых, и эта неделя впереди перестали его волновать, и он теперь был рад, что не надо беспокоиться о том, чтобы все было хорошо. Она уедет, я уеду. Они стояли на пыльной цементной платформе, разговаривали: «Да, вот эвкалипты, и какие-то все ободранные, и нет на пляже грузинской девчонки, которая торговала ежевикой, и день сегодня пасмурный». Максим только сейчас разглядел Дину: полнота, приятная, впрочем, мягкая грудь, обтянутая блузкой, морщинки на шее. На один короткий миг в нем проснулось что-то похожее на жалость. Узел волос у нее рассыпался. Дина смутилась и как-то неловко стала его поправлять.

Показался поезд. Люди на тесной платформе оживились. Быстрым шагом прошли двое солдат в тропической форме. Свои зеленые панамы они держали в руках. Захлебываясь, кричал ребенок.

— Пора, — сказала она. Максим наклонил голову, Дина поцеловала его, сказала: «Прощайте» — и вошла в вагон, не оглянувшись.

Максим проводил глазами поезд, спустился к морю и долго смотрел, как рыбаки с маленького грязного суденышка торгуют вяленой рыбой.

Искупавшись, он поужинал на террасе, заглянул в буфет, с бутылкой «телиани» вернулся за свой столик и так сидел, пока не остался один. Ему было легко и покойно, как в прежние вечера, и тем неожиданней был этот комок в горле и сердце, внезапно сжавшееся, когда он открыл калитку.

Среди деревьев мелькал огонек: там бродил хозяин. «Как же так и что это, — подумал Максим, а потом сказал вслух: — Как же так?..» И что-то незнакомое, чего ему не довелось пережить раньше, вдруг испытал он — странное замешательство, тоску — и почувствовал, что гримаса стянула ему лицо.