Вот они выходят. Мне этого видеть никогда не доводилось (я встаю позже), но очень живо себе — представляю. Впереди — он, весь в белом: белая рубашка (в Катины обязанности вменено зорко следить за тем, чтобы каждое утро для старика начиналось с чистой белой рубашки, — как ей это удаётся, несущественно), парусиновые штаны, свитер грубой вязки, белые сандалии… Ошибочка: сандалия одна. Совсем вылетело из головы: старик-то — калечный. Кроме того, белоснежная панама. Всё вышеперечисленное — не просто спецодежда, — это необходимая атрибутика спектакля, своего рода театральный костюм, — поэтому поддерживается в идеальном состоянии. И дело того стоит: самые живописные рубища коллег не помогают им выжимать из сердец лохов столько слёз пополам с купилками, сколько ежедневно принимает в себя «тайник Сарумана» (старик однажды услышал, как вполголоса произнёс эти странные слова, указывая пальцем на его ящик, один из двух странно одетых молодых людей («тоже артисты», — подумалось с невольным уважением), и ему не то чтобы понравилось, а как-то запомнилось, зацепилось в памяти)… Естественно, костыли.

Следом, чуть поодаль, торопливо бредёт Катенька, потупив глаза на ящик, который несёт. На ней всегда одно и то же: серая юбка и тёмно-зелёная футболка; голова покрыта чёрной косынкой. Наряд этот продуман ничуть не меньше, чем одеяние старика, зато не нуждается в столь тщательном соблюдении и уходе.

…Вы никогда не задумывались о том, почему взгляд мужчины (впрочем, пожалуй, не только мужчины), рассеянно чиркая по женской фигуре, имеет обыкновение концентрироваться на одном и том же, а отводится с огромным трудом — и то не всегда? Не задумывались. А потому, что природа умнее, — она давным-давно изобрела и внедрила всё то, что мы теперь с таким трудом для себя открываем. Взять хоть вобблеры, — это такие рекламные шняжки, которые крепятся к стене на гибких ножках и от малейшего движения воздуха начинают колебаться и подрагивать, — они с недавнего времени появились почти в каждом магазине. На каком принципе основано их действие? Да на принципе же насильственного привлечения внимания, — вот на каком!..

Попробуйте в вагоне, полном людей, помахать рукой — большинство подымет головы, а остальные непременно скосят глаза, если только они не спят или не одержимы страхом. Боковое, периферийное зрение, отметив неожиданное движение, притягивает зрителей к объекту за уши, предоставляя возможность самостоятельно разбираться в том, насколько оно того стоило, — но только после того, как ткнёт носом…

Поэтому, когда вы подымаете глаза, а мимо вас проплывает зелёная майка, под которой танцуют, подпрыгивая, набухшие юностью бутоны, — единственный шанс отвести взгляд, бывает, состоит в том, чтоб, устыдившись, представить себе беспросветную жизнь их владелицы, делящей к тому же свою красноречивую нищету с этим благообразным старцем, — и приняться суетливо шарить у себя в сумке с озабоченным выражением лица: дескать, а где там моя скромная лепта?..

Благообразный старец шествует молча: во-первых, он слишком презирает «благоустроенный плебс» (норовящий отгородиться газетами), чтобы распинаться перед ним в дополнение к легенде на ящике; во-вторых, молчание — это часть его метода. В том смысле, что в сгустившемся воздухе должно, по идее, повиснуть ощущение типа «слова бессильны описать…», и тому подобное.

Девочка тихо, но достаточно отчётливо, чтоб можно было разобрать отдельные слова, повторяет молитву. Обычно это не молитва Господня, как можно было бы ожидать, а «Милосердия двери отверзи нам…»; впрочем, Богородица, с её чисто женской логикой, вероятно, скорее проникнется сочувствием к малым сим, чем Спаситель, который начнёт, небось, строить логические схемы и прикидывать, много ли побирушки получают в день — за вычетом того, что приходится отстёгивать на нужды «крыши», — и достойны ли они, следовательно, какого-то специального, дополнительного, милосердия…

Сегодня на ящике вопиет следующее: «Православные! Ветерану белого движения князю Голицыну не на что справить свой столетний юбилей! Будем вам смиренно благодарны за любые формы вспоможествования! Храни вас Бог!» То ли величественные «формы вспоможествования» виноваты, то ли трогательная неразбериха: себе ли самому собирает на столетие ветеран или какому другому князю, — в любом случае дела у старика и девочки идут сегодня неплохо.

Я сижу, пытаясь не касаться разъезжающимися от качки (и под тяжестью сильно увеличившегося в последнее время живота) коленями раскормленных телес соседки справа и соседа слева; пытаясь сосредоточиться на газетном блокбастере, пытаясь не косить вслед удаляющейся тёмно-зелёной спине, по ту сторону которой, я знаю, нетронутые, но уже такие солёные от пота бутоны продолжают свой бесконечный танец.

Это если летом. А зимой на старике старая генеральская шинель без знаков различия и каракулевый «пирожок», на Кате пальтецо, а косынку сменит не менее траурный платок, которым, если умеючи, можно с успехом восполнить отсутствие шарфа и шапки. Руки в карманы не сунешь, так как приходится нести ящик, поэтому каждый имеет возможность убедиться, какие они (руки) красные и растрескавшиеся. Бизнесу это только на пользу, да и девочка давно привыкла. К другому привыкнуть тяжелее: немытые соски, размеренно елозя изнутри по несвежей материи, начинают мучительно чесаться, твердеют и увеличиваются в размерах; и чем больше они твердеют, тем сильнее трение, — следовательно, тем более мучительным становится невозможность почесать их, помассировать, — а они всё твердеют и увеличиваются… начинают дымиться, тлеть… Кажется, из рукавов, из воротника, отовсюду начинает струиться едкий дымок… Люди начинают задыхаться, кашляют, отворачиваются… Но нет, это не дым, это просто запах, — понимая это, девочка внезапно приходит в себя, да и конец вагона близок, — а когда откроются двери, можно будет во время перехода сделать пару неуловимых движений плечами (руки заняты!) и хоть на краткий миг умерить мучения… И, тем не менее, ближе к концу рабочего дня грудь словно каменеет, а увядшие и обуглившиеся бутоны, на время потерявшие чувствительность, вдруг снова оживают и начинают саднить…

Однажды она попыталась почесаться рукой, сунув ящик под мышку. Хрупкая тара, слишком сильно прижатая локтем, перекосилась, лопнула, — и монеты запрыгали по платформе, как рыбки среди осколков разбитого аквариума… Старик никогда не бьёт её на людях, — и на этот раз всё началось только после того, как они вернулись домой и за ними закрылась дверь. Мне «посчастливилось» наблюдать, как они возвращались: она — словно побитая собачонка, хотя стать побитой, к сожалению, только ещё предстояло; он — хранящий на лице показную невозмутимость, идущую нервной рябью предвкушения… А когда за ними закрылась дверь, почти сразу раздался неразборчивый крик, потом послышался звук упавшего тела — и снова крики, крики… В течение следующих двух недель они использовали легенду, начинавшуюся словами: «Православные! Изнасилованная и жестоко избитая подонками внучка нуждается в серьёзном психоневрологическом лечении! Будем вам смиренно благодарны за любые формы вспоможествования! Храни вас Бог!»… Не знаю, насколько успешно шли у них дела в тот период, но пару раз, когда удавалось встретить Катюшу во дворе (мой путь лежал то ли в магазин, то ли в обменник, а она рвала травку для кроликов), у меня была возможность убедиться, что «изнасилованная внучка», будучи в значительной степени навеселе, мурлыкает себе под нос какую-то песенку (или это вагнеровский «Полёт валькирий»?), из чего, как бы сам собой, возник вывод: дела идут неплохо, и у Катеньки всё в относительном порядке…

Думаю, настало время сказать пару слов о себе. Я живу этажом ниже, — пару раз они даже-на меня протекали. Имею дочку от первого брака, — а скоро ожидаем прибавления, — и мне, кстати говоря, не улыбается, что, когда дети подрастут, им, возможно, придётся подвергнуться такому, мягко говоря, сомнительному влиянию… Я пристально слежу, прислонившись пылающим лбом к заиндевевшему стеклу, как материализуются в сыром сумраке и, приближаясь, становятся всё отчётливее мои соседи. Пытаясь найти ответы на множество вопросов, я рассуждаю про себя на темы семьи и брака, их отсутствия или их суррогатов; или ответственности индивидуума перед социумом, относительности и сугубой субъективности таких понятий, как «нищета», «трагедия», «одиночество», — но никто не обратил бы внимания на этот горячечный бред даже в том случае, если бы его произносили вслух…