Мирошников-Ковалевский? Нет! Эта фамилия ему ничего не говорила. А вот Шапошникова и Здорова действительно проживают. Обе — бывшие учительницы. У одной из них Николай и сам учился. Что ж, дело несложное.
* * *
Улица спускалась круто вниз, к Дону. Вот и домик Здоровой. Ветхая калитка отворилась с жалобным скрипом. Николай прошел через аккуратный дворик и постучал в двери.
Открыла седая женщина:
— Коля? Ну проходи, проходи в дом. Садись. Давненько ты ко мне не заглядывал. Сейчас, погоди, чай поставлю.
— Екатерина Григорьевна. Я по делу... И ненадолго. Присядьте, поговорить надо. Вы преподавателей, с которыми в нашей школе работали, всех помните?
— Ну как же не помнить! Эх, ты, Колюшка! Я и учеников-то почти всех помню. Вот даже тех, которые совсем давно учились. Встречу на улице по именам и фамилиям называю. Отчество-то, конечно, не знаю. Вы ведь все, сорванцы, для меня Ванями да Петями как были, так и остались. А ты про кого хотел узнать-то?
— Да, говорят, работал в нашей школе Петр Федорович Мирошников-Ковалевский. Учителем математики... Еще до войны.
Лицо женщины вдруг побледнело, сузились и загорелись ненавистью всегда такие добрые глаза.
— Мирошников-Ковалевский, говоришь? Был такой... Слишком хорошо помню... Ну и что?
— Да пенсию ему не оформляют. Знаете, есть еще у нас волокитчики. Архив с документами в войну погиб. Нужно подтверждение сотрудников...
Здорова встала так резко, что опрокинула стул. Не поднимая его, отошла к окну, бросила:
— Он еще и пенсию получить хочет?! Не будет моего подтверждения! Не дам! Если бы даже силой заставили.
Костров никогда еще не видел старую учительницу в таком состоянии.
— Чем он вас обидел, Екатерина Григорьевна?
— Меня?! Ты, Коля, у людей спроси! Вот выйди сейчас на улицу, останови любого, кто здесь в войну был, и спроси про этого... Злодей он. И нет ему моего прощения, нет! И не будет!
Чтобы не расстраивать окончательно слабую сердцем женщину, Костров не стал расспрашивать о подробностях всего того, что ей известно о Мирошникове-Ковалевском.
Николай решил сходить к Шапошниковой. Но и Татьяна Федоровна сказала, как отрезала:
— Не дам! Подлец он, прихвостень фашистский! Мало его наказали, стрелять бы надо!
Вечером Николай вернулся домой усталый. Мать привычно засуетилась у стола, время от времени внимательно посматривая на сына.
— Чего это ты сегодня какой-то пасмурный? Случилось что?
— Да как тебе сказать... Слушай, мама, ты случайно не знала учителя Мирошникова-Ковалевского? В нашей школе до войны работал.
Старушка села на стул напротив, сложила на груди руки:
— Как же не знать, сынок. Много, ой как много горя он людям принес! Всего и не перечтешь...
— Расскажи, а? — попросил сын.
— Да я ведь не все про него знаю. Если надо, люди тебе больше скажут. До войны об этом учителе мало что слышали, тихий такой был. А как фашисты пришли, он к ним служить пошел. По доброй воле. Наделал тут делов. Хоть и пробыли немцы всего пять месяцев. Вся станица радовалась, когда его в сорок пятом наши под суд отдали. Да говорили, будто мягкий ему приговор определили... А ты чего это им интересуешься?
— Объявился Мирошников, о пенсии хлопочет, подтверждение ему потребовалось, что здесь работал.
— Вона! Совести у паразита нет. Супротив своего народу пошел, а теперь деньги из него же тянуть хочет! Видно, как был негодяем, так и остался им.
Несколько дней спустя в милицию пришло письмо. Под ним стояло несколько подписей уважаемых в Аксае людей. Вот о чем они писали:
«Нам стало известно, что бывший учитель Аксайской школы предатель Мирошников-Ковалевский, на совести которого не одна загубленная жизнь, не только по сей день жив, но еще и требует у государства пенсионной помощи. Нас, очевидцев его грязных преступлений, потрясло это известие. И хотя с тех пор прошло много времени и преступник находился несколько лет в заключении, нет и не будет ему прощения. Ведь и сейчас, спустя 20 лет, многие семьи оплакивают близких, расстрелянных здесь или замученных в ростовской тюрьме не без содействия этого человеке. Может быть, там, где он теперь проживает, люди не знают, какая черная душа прячется за его благообразной внешностью. Тогда расскажите им правду. Мы требуем этого. Потому что людская доброта и гуманность советских законов не должны распространяться на таких, как Мирошников. Это было бы противоестественно. Обидно, что такой выродок жил в нашем родном городе, что он осквернил своими преступлениями священную для нас землю отцов и дедов».
«Как же еще живы в душах людей раны двадцатилетней давности: чуть тронешь — и поднимается волна гнева», — подумал Николай, взял телефонную трубку и набрал номер секретаря районного комитета партии.
* * *
Такова предыстория, положившая начало поиску, который сейчас окончен. Мы вели его вдвоем с Николаем Костровым. Перед нами будто раскручивалась лента истории.
Вот он сидит передо мной, человек с двойной фамилией, высокий, еще довольно крепкий. Прячет глаза. На вопросы отвечает расплывчато, будто боясь проговориться, сказать что-то лишнее, хотя и знает: это не допрос. По его словам, сам он никого не арестовывал. Только когда его заставляли, отдавал приказания подчиненным на аресты или обыски. А что он мог сделать? Приказывали! Допрашивать тоже сам никого не допрашивал, не издевался. Помог многим смерти избежать. Кому? Ведь трудно же вспомнить фамилии. Немало таких было, да и времени сколько прошло...
Блеклые глаза вдруг сужаются:
— А что, считаете, мало отсидел? Так пришивайте еще...
Да, его мягко наказали! Теперь я это понимаю. Он был офицером белой армии в Гражданскую войну, охотно предал Родину в Отечественную. С фашистами бежал за границу, боясь наказания. Но от возмездия уйти не сумел.
Сейчас он не может вспомнить фамилий. Я напоминаю ему: Показанкина, Бычкова, Володя Виноградов, Миша Матюшкин, Саша Межевикин, Павел Безуглов... С каждой фамилией лицо Мирошникова-Ковалевского становится все землистее. Наконец он не выдерживает:
— Я их не предавал, — голос срывается почти на крик.
Что ж, пусть расскажут люди, как все было на самом деле.
* * *
20 ноября 1941 года немцы вошли в Аксай. Но продержались они здесь лишь неделю. На восьмой день Советская Армия выбила фашистов из станицы, и нарушенная было с их приходом жизнь, снова вошла в обычную колею. Возобновили работу советские и партийные органы, дети снова пошли в школу. Люди старались как можно скорее уничтожить малейшие следы пребывания врагов на родной земле. До своего бегства немцы на станичном кладбище похоронили убитых солдат и офицеров вермахта. Сразу же после освобождения председатель станичного Совета Показанкина собрала исполком. Заседали недолго, и одно из первых постановлений Совета гласило:
«Не позволим осквернять светлую память наших предков, очистим кладбище от фашистских гадов...»
Это была довольно неприятная операция — вскрытие могил. Но люди не могли допустить, чтобы рядом с останками их родных и близких лежали фашисты. Работой руководила сама Показанкина. Трупы фашистов на подводах отвозили далеко за станицу, в скотомогильник. Когда все было кончено, и земля, и люди вздохнули спокойно.
Показанкину в Аксае знали хорошо. Ее любили. Энергичная, волевая женщина, старый член партии, она умела хозяйничать, умела организовать, сплотить людей, поднять их на большое дело. Когда фашисты вторично подходили к станице, председателю Совета было приказано эвакуироваться в тыл. Вместе со многими односельчанами она покинула Аксай.. Но с полдороги, остановленные наступавшими вражескими частями, беженцы вынуждены были вернуться.
Дома их ждала новость: начальником аксайской полиции назначен учитель школы Мирошников-Ковалевский, который добровольно согласился служить немцам. Ретивый начальник уже начал подбирать себе «штат» из всякой мрази.
