...Впервые Михаил Свешников почувствовал себя маленьким и слабым, оставшись наедине с необъятной степью. Сначала он шел размашисто, быстро. День, два, три. Потом почти полз. По балкам, оврагам. Нестерпимо хотелось есть. Но, как на беду, по пути встречались лишь кулацкие курени. Подходить к ним даже близко Свешников опасался: форма сразу бы выдала сотрудника милиции. К утру четвертого дня он понял, что так и не дойдет до своих. Прилег отдохнуть в траву. Сколько лежал, кто знает. Обступили его горькие думы. Много месяцев бандиты за ним охотились. Все никак на одной дорожке столкнуться не могли. А тут — на тебе! — маленькая оплошность, влип. Едва отбился, бежал. Ночь помогла. Оружие вот только у них осталось. Поначалу степь спрятала, надежно укрыла его. А теперь выпускать не хочет.

Новый приступ голода вернул Михаила к действительности. Он стал настолько сильным, что сначала притупил, а потом и совсем уничтожил ощущение опасности. И, завидев хату, Михаил поднялся во весь рост, двинулся прямо к ней.

Из-за плетня громыхнул цепью и басисто залаял лохматый пес. Вышел хозяин, немолодой крепкий седоусый казак. Зло глянул:

— Чего надо?

Михаил попросил поесть. Тот минуту подумал, потом сказал:

— Ладно. Только сначала помоги телегу подмазать.

Загнал в будку пса. Свешников втащился во двор. Напрягая последние силы, приподнял ось, снял колесо. Хозяин вернулся в дом и вышел оттуда с ведром. Подойдя к Михаилу, зачерпнул деревянной лопаточкой из ведра фунт... коровьего масла и долго, старательно мазал ось телеги. У Свешникова помутилось в глазах. Казак выпрямился, насмешливо смерил его взглядом и процедил сквозь зубы:

— Ну вот, поглядел на мое добро, тем и сыт будь. А теперь проваливай, не то пса спущу!

Едва сдержался Михаил, чтоб не плюнуть в самодовольную, наглую рожу кулака. Повернулся и поплелся прочь. А вечером набрели на него свои. Подобрали.

...Уже через полгода, зимой, еще раз довелось Свешникову побывать у того же казака в хуторе Курачей. И произошло это при необычных обстоятельствах.

Отряд милиции преследовал большую банду. Долго гонялись. Наконец загнали их в Калмыцкие степи, подальше от родных хуторов. К полудню разыгрался настоящий буран. Сначала кони еще каким-то образом угадывали дорогу, потом совсем сбились. Среди бела дня теряли друг друга. И, чтобы отыскать, палили в воздух из винтовок, ориентируясь по звуку. Так случилось, что я и Свешников оторвались от своих и, вместо того, чтобы попасть в хутор, где стояли наши, очутились как раз у хаты Мишиного «приятеля». Об этом мой спутник догадался только тогда, когда хозяин впустил нас в дом.

«К кулаку попали. Держи ухо востро», — подмигнул мне Свешников. Не зная еще в чем дело, я насторожился. Михаил сразу же уселся в темный угол, стараясь прикрыть лицо, а я, промерзший до костей, поспешил к печке. Такая позиция безопаснее: отсюда все видно как на ладони. Кто знает, какой «сюрприз» готовит нам случайная степная обитель? А были мы, надо сказать, в башлыках, тулупах, кубанках. Гимнастерки без всяких знаков отличия. Видим, старик стал в тупик. И осторожненько так спрашивает:

— Из каких же вы будете, люди добрые?

Я смекнул тут, что к чему, ухмыльнулся многозначительно:

— Да из всяких, батя.

Михаил спросил:

— А что, не проходили ли через ваш хутор красные?

Старик довольно заерзал на скамье.

— Как же, как же! Вчерась отряд махнул, — и уже доверительно: — Да вы не бойтесь, ушли они.

Поймался дед на удочку. Слово за слово, и разговор завязался. Казак не узнал Свешникова, и. тот спокойно занял место за столом. Да за каким столом! Для «дорогих гостей» хозяин не пожалел ни белого хлеба, ни свинины, ни огненного первача-самогона. Мы пили и ели, а наш хозяин, угощая и уже изрядно захмелев, рассказывал:

— А вчерась у меня один ихний ужинал. Дак чуть не сблевал, бедняга. Я его таким дерьмом потчевал, аж глядеть противно. «Нет, — говорю ему, — родименький, мучицы, да и вообще ничего нет. Сами, того гляди, с голоду попухнем». И в доказательство своих слов, самодовольно блестя сытыми, пьяными глазами, он приволок из чулана кусок черствого хлеба из лебеды и лепешку совершенно неясного происхождения.

Выпили еще по стаканчику. Хозяин совсем разоткровенничался. Хихикая, сообщил, что спрятано у него в надежном месте сто мешков зерна.

— Лучше сожгу, а красным не отдам!

Вышла из соседней комнаты жена (видно, за дверью подслушивала), поздоровалась и дернула мужа за рукав: нечего, мол, лишнее болтать. Он огрызнулся:

— Не суйся, баба! Свои гости.

Метель тем временем утихла, и мы, расспросив, где разыскать «своих», прихватив в дорогу хлеба и сала, предложенного «гостеприимным» хозяином, ускакали в ночную степь. А на другой день, разгромив банду, решили снова навестить кулака. Теперь уже со всем отрядом. Увидев нас в сопровождении нескольких сот красных кавалеристов, он затрясся от страха.

— А ну, дед, показывай-ка свои сто мешков!

Старик подчинился, повел в балку и указал место, где закопал хлеб. Зерно реквизировали. Когда мешки грузили на хозяйские же телеги, Свешников не удержался и сострил:

— Эх, легко на них ехать будет: коровьим маслицем, родименькие, смазаны.

Только теперь узнал хозяин своего давнего гостя. Злобно сверкнул глазами и весь как-то сник...

Сели выйти в Сальскую степь и припасть к ней ухом, можно услышать, как дышит земля: растут озимые, шуршат, пробиваясь к солнцу, степные травы. И еще можно уловить тревожный топот коней, не заглушенный вереницей далеких лет. То там, то здесь застыли в степи обелиски над братскими могилами. Под одним из них покоится прах человека героической судьбы — Федора Арсентьевича Долгополова, первого начальника милиции станицы Платовской (ныне Буденновской). Имя его стало легендой, олицетворением стойкости и верности Советской власти.

Когда вспыхнула революция, Долгополову было около пятидесяти. До этого он всю жизнь гнул спину на коннозаводчиков, бился в нужде.

...В тот день, когда в Платовской стало известно о провозглашении Советской власти, на площади собрались станичники. Пришел и Долгополов. Станичники стояли группами, курили самокрутки, взволнованно переговаривались. А над управой хлопал на ветру царский флаг.

Федор Арсентьевич принес откуда-то лестницу, поставил ее к стене, не спеша забрался на крышу и решительным жестом сорвал трехцветное полотнище.

Казаки смотрели, задрав головы, и молчали. Долгополов подошел к краю крыши, скомкал царский флаг и швырнул вниз, под ноги толпе. Рядом с Долгополовым возникла фигура Михаила Лобикова, начальника почты, того самого, который задолго до этого дня стал рассказывать станичникам о Ленине. Лобиков вытащил из-за пазухи большой кусок красной ткани, достал из кармана гвозди и молоток. И вдвоем, на глазах всей станицы, они приколотили к упругому древку алый стяг революции.

...Через несколько дней на общей сходке выбирали революционный комитет. И снова Долгополов вышел вперед, сорвал вывеску станичной управы и, неровными буквами написав на доске непривычное еще слово «Ревком», приколотил ее у входа в станичный Совет.

В Платовской установилась Советская власть, был сформирован партизанский отряд, который смог бы при необходимости встать на ее защиту. Для поддержания внутреннего порядка было решено выбрать милицию. Федора Арсеньевича Долгополова назначили старшим. Председатель ревкома Дмитрий Петрович Сорокин вручил ему наган и шашку, которой раньше позванивал урядник.

— Бери, Арсентьевич, и носи с честью.

В те тревожные годы милиции часто приходилось вступать в открытые схватки с бандитами, среди белого дня нападавшими на степные хутора, на проезжих. Приходилось брать приступом самогонщиков, которые отстреливались из винтовок и наганов. Станица походила на военный лагерь. У калиток — оседланные кони. И молодые, и старые ходили с винтовками за плечами. И, случалось, подвыпивший казачок с обнаженным клинком или винтовкой лез через плетень сводить счеты к соседу.