А утром, когда денег на базар не нашлось, сказал Шерифе:
— Знаешь... мне совсем не хочется есть. А тебе?
— И мне не хочется, Сеид, но...— она посмотрела на шевельнувшегося под одеялом новорожденного.
— Не тревожься... не велика беда, — успокоил ее Сеид, — найду деньги!— И принялся осыпать поцелуями ее и ребенка.
Потом задумался, долго думал, наконец произнес:
— Видишь ли, Шерифа, и раньше нам было трудно и тесно... Что такое шестьсот грошей... А теперь?
— Аллах милосерден! — ответила она, а на глаза навернулись слезы.
— Слушай! — сказал Сеид.— Мы должны вернуться! Раньше я боялся, а теперь уже не боюсь. Может, отец убьет меня... и меня, и тебя. Но его не посмеет!
Шерифа спрятала голову под одеяло и зарыдала, а Сеид что решил, то через несколько дней и выполнил.
Пошел на постоялый двор, нанял лошадей, сторговался, собрал пожитки, посадил жену с ребенком и по-бедняцки тронулся в путь. Три дня они ехали; корка хлеба и кусок брынзы были им единственной пищей. На третью ночь прибыли в родной город. Деваться было некуда, и они чуть не в полночь постучали кольцом в ворота ходжи Ути-эфенди.
И хорошо, что приехали ночью: ни одна душа в городе ничего не узнала.
V
Был как раз рамазан, он выпал на осень, дни уже стали короткими, а ночи, как положено, длинными, словно созданными для встреч и бесед. Едва опускался вечер, как на мрачных улицах начинали мерцать фонари, за каждым шла кучка мужчин или женщин. Одни идут к одним, другие к другим — провести ночь. Сегодня я к тебе, завтра ты ко мне, так и пробегут эти тридцать ночей, что положено пробдеть до байрама.
И у Зейнел-бега, и у Лутфи-бега всякий вечер гостиная полна народу. Они принимают гостей и сами ходят в гости. Ути-эфенди сосед и тому, и другому и бывает то у одного, то у другого, и они к нему ходят. Как-то ему удалось, когда пришел Лутфи-бег, зазвать Зейнел-бега, а кроме них еще множество достойных людей, и бегов, и пашу, и муфтию.
Полна гостиная, одни сидят на миндере, другие прямо на полу, на ковре. Дым вьется клубами до потолка. Те курят кальян, те цигарки, одни перебирают четки, другие беседуют, слышно, как прихлебывают кофе, который то и дело подносят дети.
В одном углу возле муфтии сидит Зейнел-бег, спокойно покуривает, говорит тихо, не спеша. Здесь же и Лутфи-бег, но в противоположном углу. И за то спасибо! Еще год или два назад, если бы они вот так встретились у кого-то в гостях, один бы тут же встал и ушел. А теперь сидят. Видно, несчастье сломило их и утомила вражда. У каждого горе в душе, сам понимаешь, каково человеку, когда у него разбито сердце. Он уже мало на что обращает внимание.
Да и постарели они: Зейнел-бег не столько постарел, сколько ослаб, голова свесилась на грудь, глаза запали, кажется, силы его совсем оставили. А Лутфи-бег еще больше постарел и поседел за этот год. Борода белая, редко попадается темный волос, и взгляд не такой суровый, не огненный, а скорее мягкий, как у ребенка.
Как бы то ни было, они впервые встретились в чужом доме и не разошлись. Понятно, прячут глаза друг от друга, каждый беседует со своими соседями, хорошо хоть так!
Когда в третий раз подали кофе, Ути-эфенди сказал:
— Ночь долгая, и, если позволите, я вам что-нибудь расскажу.
— Что ж, давай, ходжа-эфенди,— отозвался паша, — мы все пришли учиться у тебя мудрости.
Ходжа взял четки и, перебрасывая их с руки на руку, заговорил:
— Вот что я вам расскажу. Это я не в книгах вычитал, а слышал от одного дервиша, он исходил полмира, много мудрости набрался.
Тут Ути-эфенди примолк, словно размышляя, потом продолжал:
— Жил один царь, у него было два сына. Царствовал он долго и счастливо, не о чем ему было тужить. Царство было огромное, от одного моря до другого, без числа рек, гор, лесов, городов.
В гостиной воцарилась тишина, только слышно было, как забурлит кальян, или стукнут четки, или кто-то кашлянет. Все, не сводя глаз, внимательно слушали Ути-эфенди.
— Но вот настал его судный час,— продолжал ходжа,— он призвал обоих сыновей, желая их благословить. Сказал им доброе слово, оставил царство, чтобы они сами пришли к согласию и правили по совести. «А помимо царства есть у меня еще один талисман, который я хочу вам оставить, такой же я получил от своего отца», — сказал царь, выдернул из бороды коротенький белый волосок и продолжал: «Седая борода — признак мудрости, а этот волосок поседел у меня первым. Оставляю его вам, берегите как зеницу ока. Пока он с вами, в этом доме будет счастье. А кто от него отречется, на того посыплются беды!» Царь мирно скончался, сыновья приняли царство, стали править дружно и счастливо, потому что берегли волос отца как самую большую святыню. И вдруг так случилось, что они повздорили из-за женщин. Тот дервиш, который рассказал мне эту притчу, не говорил, что из-за женщин, об этом я сам догадался, ибо из-за чего им было ссориться, конечно, из-за женщин!
Все понимающе улыбнулись и закивали головами, а ходжа продолжал:
— Их ссора далеко зашла, конца ей не было видно. Начался разговор о разделе царства, вместе они больше не могли ужиться. И разделили. Это нетрудно было сделать, ведь царство было огромным. Разделили казну и все прочие богатства, пришел черед отцовского волоса. Каждый хотел его заполучить, чтобы избежать проклятия, но волос не разделишь. Чуть до кровопролития не дошло, один требует себе, другой — себе, а волосок такой коротенький, как пылинка, ни разрезать, ни разделить, ни рассечь нельзя! Они и так, и этак, пришлось звать одного мудрого ходжу, чтобы рассудил их. Ходжа думал, думал, разглядывал волос — можно ли его разделить и дать каждому половину, но видит — невозможно. Не знает, что посоветовать, просит дать ему один день, посмотреть книги, и тогда он им скажет свое решение. Пошел домой, стал рыться в книгах, только когда в книгах писали о волосках из бороды, хотя бы и царских? Ничего ходжа не придумал и наутро сказал царевичам: «Ваш родитель был великий мудрец. Он знал, что вы можете рассориться и разделить царство, потому и оставил вам то, что разделить нельзя и без чего вы не можете быть счастливы. Надо помириться, жить дружно, тогда и волос будет при вас, и благодать. Не помиритесь — станете несчастными. Ваш отец был мудрейший человек, послушайтесь его!» Они послушались, помирились и с тех пор жили счастливо! Вот вам и вся притча! — закончил Ути-эфенди, поднял голову и посмотрел на каждого в отдельности.
— Мудрое решение, — отозвался первым паша.
— Да, хвала аллаху,— добавил муфтия и пропустил бороду сквозь пальцы, раздумывая, что бы еще сказать.
— А ты что скажешь?— обратился Ути-эфенди к Зейнел-бегу, сидевшему рядом с муфтией.
— Увы, что не делится, того не разделишь,— ответил тот.
— Значит, они были правы, когда помирились, если нельзя разделить то, что не делится?— спросил Ути- эфенди Лутфи-бега.
— Что им еще оставалось?— вздохнул Лутфи-бег.
— Ну, а теперь... я еще не закончил свое повествование, — спокойно продолжал Ути-эфенди.— Хочу еще вас спросить, но ответьте по совести: талисман отца был бесценным, но ведь бывают ценности еще больше, не так ли?
— Дар аллаха и вовсе бесценное сокровище, — сказал муфтия.
— Ну, а если дар отца не делится, потому что его нельзя разделить, можно ли разделить дар аллаха, если он вообще не делится?
— Нет, во имя аллаха,— ответили гости хором, переглядываясь и не понимая, к чему клонит ходжа.
А Ути-эфенди медленно поднялся со своего места и вышел из гостиной. Где-то немного задержался, а потом появился, неся на руках прелестного ребеночка в белоснежных пеленках.
Все удивились, заволновались, тихий шепот прошел по гостиной. Ходжа спокойно взирал на всех, а ребеночек раскрыл свои глазенки и весело смотрел на пламя свечи.
— Вы сказали, дар аллаха выше дара отца,— начал ходжа, и голос у него задрожал,— его не разделишь, он неделим. Видите этого невинного младенца? — Голос эфенди окреп, и он воскликнул:— В нем встретилась, слилась и примирилась кровь Зейнел-бега и Лутфи-бега!
