То есть, понятно, он, как всегда, был безупречно вежлив, он постучался в дверь перед тем, как войти, хотя, возможно, Эраст Георгиевич, занятый пометами в календаре, этого не расслышал; он подождал, пока Эраст Георгиевич сам пригласит его сесть, и только тогда попросил обсудить с ним одно чрезвычайно важное предложение. Однако Эрасту Георгиевичу, то ли под влиянием рассказа Риты Гончаровой, то ли по каким-то другим причинам, не беремся судить, показалось, что и поспешное приглашение сесть, и еще более поспешные слова о том, как рад он приходу Жени Горожанкина, и неуместное уж вовсе в разговоре с учеником, какое-то извиняющееся упоминание о делах — что все это вырвалось у него само собой, как-то помимо воли...
Внешне, однако, был он вполне спокоен, держался чуть покровительственно, чуть снисходительно, с юмором, как того и требовали обстоятельства.
Он спросил, правда ли то, что Женя читает мысли, внушает волю и т. п., и что, якобы, ему удалось убедить в этом не только ребят, но и самого Андрея Владимировича.
Женя с полной серьезностью отвечал, что все это правда, и тут же, не откладывая, перешел к делу.
Он сказал, что не собирается хранить свое умение в секрете, как цирковые фокусники или гипнотизеры, выступающие на эстраде. Он хотел бы научить всех желающих — пользоваться способностями, заложенными в них самой природой. А так как у многих ребят такое желание имеется, то он и просит разрешения организовать в школе специальное общество, а руководство доверить ему.
Эраст Георгиевич крайне редко выходил из себя, но иногда все-таки выходил.
Он вдруг ударил кулаком по столу и крикнул, что больше не намерен слушать всю эту чушь, не намерен выносить всю эту абракадабру, не намерен позволять морочить — ни себя, ни других!.. Это уж просто... просто черт знает что такое!..
Когда он стукнул кулаком по столу, массивная стеклянная пепельница слегка подскочила, но Женя не повели бровью.
Он с полнейшей невозмутимостью сослался на Ефремова, на Лема, на Бредбери, а когда Эраст Георгиевич, вторично выйдя из себя, закричал, что это же фантастика, что нельзя же...— Горожанкин ему напомнил Жюля Верна, которого в свое время называли только фантастом, напомнил Циолковского, напомнил кое-кого еще, например, Алексея Толстого, его гиперболоид, весьма похожий на нынешний лазер, и все это Женя произнес очень спокойно, хотя и несколько застенчиво, как бы с неловкостью за Эраста Георгиевича, который ведь сам, помимо него, Жени Горожанкина, все это должен знать.
Его спокойствие подействовало на Эраста Георгиевича, он устыдился своей несдержанности, он признал, что граница между фантастическим и реальным довольно относительна, особенно в наш век, но, сказал он, ведь существует разница — между наукой и какой-нибудь мистикой, например, хиромантией или там черной магией... Женя хотел ответить в том смысле, что черная магия тут совершенно ни при чем. Но Эраст Георгиевич, чувствуя, что подобный спор не имеет твердо очерченных пределов, спросил его напрямик: зачем ему все это нужно?.. Неужели, сказал он, нет ничего более интересного и важного, чем...
И Женя ответил, что нет, во всяком случае так он считает.
Женя сказал, что в школе за последнее время появилась Ложь, и вот, в целях борьбы с ней, с этой Ложью, он намерен... И он стал обстоятельно развивать свою идею на счет поля правды, опираясь на данные современной пауки и некоторые свои собственные догадки и соображения.
Но Эраст Георгиевич, не вникая в эти соображения, спросил, о какой лжи он говорит, что и кого он имеет в виду.
И тут Жене изменила его прямота. Упомяни он о десятом «А» или, допустим, о Корабельникове — это могло бы сойти за донос, жалобу, во всяком случае — за какое-то мелкое, мстительное чувство... И он сказал, что ему не хотелось бы приводить конкретные факты, но, добавил он, некоторые из них и самому Эрасту Георгиевичу, вероятно, известны...
Эраст Георгиевич почувствовал внезапное смятение. Он пошелестел календарем, выдвинул и снова задвинул два-три ящика письменного стола.
— Странно,— сказал он,— странно... Не знаю, никак не пойму, о чем, о каких фактах ты говоришь...
«Да ведь это же бред... Явный бред!..— подумал он.— Но я, кажется, и сам поддаюсь... А впрочем, ему что-то, возможно, известно... Ведь Гончарова...»
Однако быстрота и сила ума в сочетании с проницательностью, которую Эраст Георгиевич проявил в эпизоде с Ритой Гончаровой, не подвела его и на этот раз. И когда Женя Горожанкин, поблагодарив его, вышел, Эраст Георгиевич с торжеством сказал себе, что переиграл этого мальчишку!..
И тем не менее страх — смутный, странный, неопределенный — как бы просочился в кабинет, неведомо из каких щелей... Он сделался как бы примесью самого воздуха — бесцветный, безвкусный и ядовитый, наподобие кухонного газа... Эраст Георгиевич ощущал, как мало-помалу его начинает подташнивать, начинает туманиться в голове...
Он откинулся на спинку стула. Он попытался думать о чем-нибудь другом, об Эксперименте, о Дне Итогов... Он прикрыл глаза...
Долго ли так просидел Эраст Георгиевич, он не знал.
Он услышал вдруг мягкое, осторожное покашливание, поднял голову — и увидел Рюрикова.
— Я ждал, пока вы проснетесь сами,— сказал Андрей Владимирович.— Но я... Я решил вас разбудить...
Рюриков стоял посреди кабинета, щуплый, маленький с огромным, тяжелым портфелем, от которого плечи его перекосились и обвисли. Но что-то было такое в его напряженной фигурке, что Эраст Георгиевич вздрогнул.
— Пожалуй, я и в самом деле задремал,— произнес он растерянно.
— Пожалуй,— сказал Рюриков.
Голос его был отрывист, выпуклые стекла очков в роговой оправе отливали сталью.
— Да,— повторил он,— я пришел вас разбудить, Эраст Георгиевич...
И он сел, но не в кресло, указанное Эрастом Георгиевичем, а на стул, и положил портфель, но не к себе на колени, а на директорский стол, звякнув при этом о полированную крышку металлическими уголками.
Все это означало, что он пришел для долгого и отнюдь не обычного разговора...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
в которой Таня Ларионова постигает некоторые подлинные ценности жизни
Ну, а Таня?.. А что же тем временем Таня Ларионова, злополучная виновница всех описанных тревог и смятений?..
Ах, как было бы соблазнительно — изобразить дальнейшее восхождение Тани Ларионовой по мраморным ступеням славы — и, в обратной пропорции, ее нравственное падение, моральную гибель и т. п. Тем более, что, как заметил читатель,— мы имеем в виду ее объяснение с Женей Горожанкиным,— в Танино сердце уже закрался холод, закралось мертвящее отчаяние, закралось неверие в человеческое благородство— все, что положено для назревающей драмы... Но как быть, если жизнь богата парадоксами? Если в жизни случаются самые неожиданные парадоксы?.. И не они ли, не парадоксы ли, случается, ее украшают?..
И однако, поверит ли нам читатель, когда мы скажем, что Таня Ларионова... Да, что Таня Ларионова, находясь в самом центре, в самой воронке водоворота, среди кипящих, душераздирающих страстей, которыми клокочет школа 13 — а то ли еще будет!— что Таня Ларионова, на самом гребне, в самом головокружащем своем зените обрела .вдруг неизведанную тишину и покой?.. Что после мучительных сомнений, безвыходности, тупика, в разладе с собой, с друзьями, с целым миром — она испытала вдруг редкостное состояние, именуемое счастьем, и радость великого прозрения коснулась ее... И что причиной всему этому оказался Бобошкин... Да, тот самый, тот самый Петя Бобошкин, которому, видно, суждено появляться в самые критические мгновения Таниной жизни!..
Но читатель давно убедился, что мы против дурной занимательности, против избитого приема — загадывать загадки там, где можно их избежать. Ведь иначе мы преподнесли бы и всю Танину историю как сплошную загадку — стоило нам опустить первую главу... Какое искушение!.. И только в конце... Однако, повествуя о лжи, мы прибегаем лишь к честным приемам.
