«Мальчик...— подумал он о Жене, вспомнив, с какой запальчивостью, каким жаром излагал он ребятам свой проект.— Мальчик,— с теплом повторил он.— Но я... Я-то уже не мальчик... И все мы — не мальчики и не девочки, Эраст Георгиевич... Но мы должны подумать об этих мальчиках и девочках, должны, должны подумать!..»

Поднимаясь к себе на пятый этаж, он чувствовал, как и место прежних дряблых сомнений в сердце у него рождается упорная, твердая решимость. Довольно, школа должна быть школой, а не...— Он поискал подходящее сравнение, не нашел, но это и не важно: он знал, чем должна быть школа, вот что главное!..

Разумеется, думал он, это не так-то просто, сделать школу такой... Но все возможно... Все, все возможно, если только захотеть... очень захотеть... И всем вместе...

Нажимая на пуговку звонка, он вспомнил, что эти слова произнес Женя Горожанкин.

Между тем, вскоре после ухода Андрея Владимировича ребята спустились вниз, на танцы, а Женя еще долго хохотал, когда они остались с Таней вдвоем. И Таня тоже посмеивалась, глядя то на Горожанкина, то на место, где еще недавно стоял растерявшийся Андрей Владимирович.

Может показаться, что, вспомнив о Тане в начале главы, мы потом нечаянно забыли о ней, увлекшись потоком событий, в котором ведь и она должна была принимать какое-то участие!.. Но в том-то и дело, что — по крайней мере внешне — она оставалась совершенно безучастной ко всему происходившему в классе. Она стояла в сторонке, не произнося ни слова сама и, казалось, не очень прислушиваясь к тому, о чем толковали другие. Во всяком случае, она впервые рассмеялась, когда они остались одни, да и то как-то нехотя, через силу, и при этом взглянула на Женю не то с каким-то неясным для него сожалением, не то — превосходством.

Но Женя не придал этому значения; он, наконец, отхохотался, утих и, отдуваясь, с торжеством посмотрел на Таню.

— Ну, что ты скажешь?

Таня молча скользнула взглядом в сторону и вдруг произнесла с неожиданным вызовом:

— Скажу, что все это пустяки... Все, о чем вы тут говорили!

— А яснее?— удивился и обиделся Женя.

— Можно и яснее,— Таня посмотрела на него в упор:— Все вы твердите: правда, правда... Правда! А кому она нужна?..

— Правда всем нужна!—сказал Женя, еще не оправясь от внезапного напора.

— Всем?.. И тебе?..

— И мне!

— И тебе?.. А помнишь, о чем мы говорили на мосту?

— На мосту?..

— Вот, ты даже не запомнил!.. Я тогда сказала тебе, что, может, я сама все это выдумала — про мальчика и про паровоз?.. Что на самом деле ничего такого, может, и не было?.. А вдруг это правда?.. Но ты и слушать меня не захотел! Ты испугался! Потому что и тебе правда не нужна, и никому не нужна!

— Подожди,— пробормотал Женя, с трудом что-то соображая.— Как же так... Ты что... Ты хочешь сказать, что тогда, на мосту...

— Нет,— Таня тряхнула головой и отрывисто рассмеялась,— теперь я ничего не хочу говорить. Зачем?.. Ты ведь и сам отлично читаешь чужие мысли!.. Но я одно тебе только хочу сказать: выбрось из головы эту свою затею, всю эту ерунду, никому это не нужно и никто тебе не позволит!..

— Кто не позволит?..— нахмурился Женя.

Таня не ответила и отвернулась.

— Посмотрим, кто это мне не позволит,— сказал Женя.— Посмотрим!..

И вдруг дверь приоткрылась, скрипнули половицы, и Горожанкин, оглянувшись, увидел, как вдоль порога метнулась какая-то тень...

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,

в которой рассказывается, как Рита Гончарова возлюбила истину,

и о том, что из этого получилось

Мы не станем утверждать, будто Рита Гончарова имела некоторое отношение к этой тени,— подобные приемы, наивные и бесхитростные, давно устарели, отошли в прошлое вместе с блистательно-простодушными комедиями плаща и шпаги, вместе с веселым лукавством авантюрного романа... Мы предпочитаем занимательности глубокомыслие, легким сюжетным узорам — громоздкий, утомительный анализ... Что делать! Нам остается только вздохнуть, говоря: такова... нет, не жизнь! — такова литература!..

И поэтому, возвращаясь к неожиданно скрипнувшей двери, мы не станем, повторяю я, утверждать... Однако не станем и отрицать, так как самому серьезному повествованию никогда не повредит некая доза таинственности.

Тем не менее мы вполне можем обойтись и без двери, и без тени, и без прочих дискредитирующих нас в глазах современного читателя обветшалых аксессуаров. Ибо из житейского опыта нам известно, что любовь притупляет нашу проницательность, и так именно случилось с Женей Горожанкиным, а ненависть, наоборот, ее оттачивает, совершенствует и заостряет до беспредельности,— так именно случилось с Ритой Гончаровой.

Рита Гончарова не любила Таню Ларионову. Больше того,— она ее ненавидела, по довольно ясным причинам. Но это ей не мешало с тех пор, как Таня сделалась самым известным в школе человеком искать с Таней близости, даже дружбы. Маша Лагутина, вернейшая Танина подруга, из-за чрезмерной застенчивости отошла куда-то в сторону, зато Рита сопровождала Таню на различные встречи, помогала к ним готовиться, сама, случалось, произносила вступительное или заключительное слово, где особенно подчеркивала Танину скромность и приводила яркие, поучительные примеры из Таниной жизни. Рита забегала к Тане домой, они вместе учили уроки, болтали о всяких пустяках и перечитывали письма, которые Таня продолжала получать из ближних и дальних городов, а также из сельской местности. Писем этих было так много, что Таня одна не смогла бы на них ответить, и она решила совсем не отвечать, но Рита сказала, что так не полагается, и сама составляла ответы, каждый отдавая Тане на подпись.

Все это не мешало, скорее помогало ей приглядеться к Тане, вникнуть, уловить незаметные движения Таниной души, сцепить, сопоставить и попытаться объяснить кое-какие факты и подозрения. И вот, наконец, она поняла, что Таня — совсем не то, за что она себя выдает и кем ее все считают. Это произошло как раз в тот день, точнее — вечер, когда в школе разыгралась история с КВН... Впрочем, тут возможно простое совпадение, и только. Ведь Рита узнала лишь то, о чем догадывалась и раньше, что подсказывала ей обостренная интуиция...

Так, по крайней мере, сказала она себе. Что же касается ненависти, которую она испытывала к Тане с давних пор, а тем более — что касается причин этой ненависти — в этом она не признавалась ни себе, ни... Да кто на ее месте сознался бы в таких подробностях?..

Нет, о ненависти теперь не могло быть и речи!..

Теперь Рита Гончарова любила, теперь она жалела, теперь она страдала за Таню Ларионову — как же могла она не пожалеть ее, представляя, что произойдет с нею дальше!..

Однако больше, чем Таню, она любила и жалела свою школу, и она страдала за ее опозоренную, поруганную честь! Но больше всего на свете она любила истину.

И вот какие странные и неожиданные приключения ждали ее на этом пути.

Подобно другим неопытным борцам за истину, Рита полагала, что достаточно ей объявить о, своем открытии, как правда восторжествует. По крайней мере, так ей казалось, когда на следующий день она шла в школу, сознавая, что ей известно кое-что такое, о чем еще никому неизвестно. И она не шла, а летела, тем более, что в тот день она дежурила по классу и ей нужно было прийти раньше всех. В нижнем вестибюле, пока еще пустом, безлюдном, она задержалась перед Таниным портретом, слегка затуманенным, как бы подернутым сизой дымкой — след влажной тряпки, которой протирала плексиглас уборщица. Рита проницательным взглядом посмотрела на портрет, на Таню в белых бантиках на тугих косичках — все это было уже не более, чем кусочек картона, его сорвут и выбросят в контейнер для мусора — там, за школой, а контейнер подцепят на крюк и увезут на свалку... «Но ведь ты сама виновата!» — скорбно подумала Рита, глядя в ничего не подозревающие Танины глаза.