Еще минуту назад он был убежден, что его утреннее открытие может все объяснить, ответить на все вопросы. Но теперь прежние мысли казались ему блеклыми, утратившими свою свежесть и простоту. Как жить? Во что верить?... Тяжелое, мутное отчаянье поднималось в нем — то самое отчаянье,- с которым он все время боролся и которое ему удалось было побороть...
— Я пойду,— сказала она, не двигаясь.
Но он не мог ее отпустить — одну, во мрак, без единого огонька впереди! Нет-нет, она не права, хотя сейчас он ей ничего не может ответить. Ведь есть какая-то огромная, великая правда, ведь не померкли же звезды, не погасло солнце — значит, она существует, потому что без нее не было бы ни солнца, ни звезд — ничего бы не .было! И у них есть глаза, есть мозги, чтобы ее увидеть, во всем разобраться!..
А Кира стояла перед ним опустив глаза, озаренная луной, безмолвная и такая же прозрачно-призрачная, как лунный свет — сквозь нее можно было пройти, как сквозь туманное облачко, и казалось, она сейчас растворится, растает, исчезнет.
8
Все произошло как и обещал капитан Шутов.
Точнее — почти так.
Спустя несколько дней, перед тем как доложить свои окончательные выводы начальству, он собрал у себя в кабинете всех, кто занимался «Делом учащегося Бугрова и его группы». На этом совещании капитан высказался за прекращение следствия. Однако капитан Шутов понимал, что подобное решение может дать повод заподозрить его в политическом либерализме, потакании нездоровым настроениям. Поэтому он предложил дело Бугрова, к тому же получившее широкую огласку в городе, передать на рассмотрение в комсомольские органы — для урока остальным и охлаждения накалившихся страстей. С этим все в отделе согласились — все, кроме младшего следователя лейтенанта Ванина.
Не входя в детали, капитан оставил выступление Ванина без ответа, но после совещания задержал его у себя в кабинете.
С того самого.— недавнего, впрочем,— времени, как лейтенант Ванин появился у него в отделе, капитан Шутов испытывал глухую, смутную неприязнь к этому невысокому коренастому крепышу с улыбчивыми глазами. Может быть, это была просто зависть, с которой относятся неизлечимо больные к физически здоровым людям, не знающим, что такое каверны в легких, кашель и бессонница. Может быть, причина таилась глубже... и капитан еще не успел как следует раскусить этого человека... Но его раздражало у Ванина все: и какая-то слишком быстрая, легкая для его тяжеловатого сложения походка, и привычка слишком громко разговаривать, и слишком раскатистый смех, и — особенно — странное, незаметное почти ощущение превосходства, которое он улавливал во всем, что делал или говорил Ванин.
И сейчас, когда они остались вдвоем и капитан предложил Ванину подробней объяснить свою точку зрения, его покоробила слишком свободная поза, в которой расположился лейтенант на стуле, и мягкий, задумчивый юморок, неожиданно засветившийся на его лице.
— А знаете,—сказал Ванин, забросив ногу на ногу и сжав руками колено,— когда-то, еще до войны, я ведь начинал учителем... В сельской школе, правда. На рыбалку с ребятами ходил, в ночное... На сенокос...На сенокос мы целым классом выезжали, в луга... Хорошо, весело! У меня и сейчас бывает: прохожу мимо школы, а сердце щемит...
— Да, конечно,— сухо перебил капитан.— Но я спрашиваю не о том...
— Да о том! — Ванин рассмеялся и, склонив свою большую круглую голову набок, как бы со стороны взглянул на капитана.— Именно — о том! Ведь не там виноватых ищем, товарищ капитан!
— То есть?
— Я это дело подробно изучил. Сам кое-кого допрашивал. Что — ребята!... Хорошие ребята! И не с ними надо было бы разобраться, а с теми, кто доносы на них строчил. Кто их, так сказать, воспитывал! На словах — Макаренко, а на деле — чуть не реставрация старой гимназии... Результаты — вот они! Порядки в школе, надо менять, товарищ капитан, порядки! А ребята... Можно их и в райком — там после нашего звонка с ними еще таких дров наломают! Можно и на собрании «проработать», «осудить» — да ведь с ними-то вместе мы только себя осудим.
— Как это — себя? — капитан, не отводя глаз от Ванина, нащупал на столе пачку с папиросами, чиркнул спичкой.
— Себя,— повторил Ванин упрямо.— Только себя, товарищ капитан. Нельзя думать одно, говорить другое, а поступать по третьему.,..
То, о чем говорил Ванин, капитан понимал и сам. Но то, что для лейтенанта Ванина было легко и просто, для капитана Шутова было не просто и не легко. Он подумал, что если бы Ванин оказался на его месте, он рассуждал бы иначе. Но тут же подумал еще, что нет, пожалуй, Ванин думал бы как сейчас. И думал и поступал бы не так, как он, капитан Шутов. Но в таком случае, он быстро свернул бы себе шею. Очень быстро...
И капитану пришли на ум те самые слова — политическая близорукость, слепота, отсутствие бдительности — те самые слова, которые говорили ему, когда он был моложе. Но Ванин слушал их с таким видом, как будто заранее знал, что Шутов скажет именно эти слова, как будто слышал их уже не раз и они имели для него не тот смысл, что для Шутова. И мягкая, спокойная, неуничтожимая усмешка лежала на его широком лице, лишая капитана уверенности, твердости, заставляя чувствовать, как неубедительно все, о чем он говорит.
— Мне кажется, педагогика вам до сих пор ближе, чем дело, которым вы занимаетесь теперь,— закончил Шутов, перебив самого себя.
— Я не вижу большой разницы между тем и другим. И не только сейчас, а и прежде, когда четыре года служил в армейской разведке. Хотя, конечно, в то время передо мной были настоящие враги, а не мальчики и девочки...
Луч солнца, пробившись из-за плотных штор, блеснул на орденских колодках Ванина.
— Я хочу, чтобы вы поняли одно, лейтенант. Наша задача — не допустить, чтобы завтра пришлось встречаться с этими мальчиками и девочками по более серьезному поводу, чем сегодня.
— Отчего же? Я готов встретиться с ними и по более серьезному поводу...
— Вот как?..
— ...Например, взять их с собой в разведку. Но я бы не пошел кое с кем из тех, кто выступает против этих ребят.
Капитан Шутов медленно раскурил погасшую папиросу и, глядя в спокойные, чуть потемневшие глаза Ванина, произнес с расстановкой:
— Не знаю, как насчет разведки... Но вы, лейтенант... С такими мыслями... Вы... далеко... пойдете...
Удар на удар. Они поняли друг друга...
— Куда ни пойдешь, а от себя не уйдешь,— усмехнулся Ванин, и капитан заметил, как натянулась кожа на его каменно потвердевших скулах.
Что-то знакомое всплыло перед капитаном в этой усмешке — он ясно вдруг представил себе Бугрова с пожелтевшей фотокарточки... Бугров-старший, Бугров-сын, лейтенант Ванин... Все трое — разные и в чем-то повторяющие один другого.
- Во всяком случае,—сказал Ванин вставая,— если возникнет необходимость, я прошу вас разрешить мне высказать свое мнение по этому делу.
— Ваше... Ваше личное мнение...
— Да, пока — мое личное — повторил Ванин.
«Трус»,— послышалось капитану в его голосе.
Ванин вышел, шаги его громко застучали по коридору и стихли.
На стол с обгоревшей папиросы упал серый комочек пепла. Капитан тупо, не отрываясь, смотрел прямо перед собой, на захлопнутую Ваниным дверь.
— Куда ни пойдешь, а от себя не уйдешь,— звучало у него в голове. — Куда ни пойдешь... а от себя... не уйдешь...
9
« В зале стихло, и герцог Скиптек, душа и почки общества, взошел на трибуну.
— Леди и джентльмены! — воскликнул он голосом, от которого вздрогнула хрустальная люстра. — Взгляните за эти окна, леди и джентльмены! Что вы видите? Вы видите, леди и джентльмены, лунную ночь. Вы видите узколобых идиотов, которые ходят по паркам и распевают лирическую пошлость,, посвященную Луне. А что такое Луна, леди и джентльмены, если взглянуть на нее философски? Не более чем жестянка. Доказательства? Пожалуйста. Бросьте в нее камнем — и вы услышите характерный жестяный звон! Луна — это обман, и поэты — подлые разносчики этого обмана. Но это еще не все, леди и джентльмены! Луна калечит юные души, развращает юные сердца, опошляет юные умы! Поэтому я предлагаю бросить все силы на борьбу с Луной! «Долой Луну!» — вот что должно стать нашим боевым кличем!
