Перед его глазами мелькнули старики с бронзовыми капитанскими лицами, женщина с ребенком, цветы, трепетавшие под упругой струей; бившей из шланга... И небо с золотистым облачком, которое неподвижно висело в бездонной голубизне, словно в избытке счастья... Вот она, жизнь! Жизнь — огромная,, прекрасная жизнь, из которой он отобрал и взвалил себе на плечи, как вериги, только мрачное, темное, мерзкое... Зачем?..

Все это было лишь отзвуком его собственных мыслей — тех, которые возникли на улице. Да, игра, мальчики и девочки собрались впятером и составляют никому не нужные планы... Буря в стакане воды... А небо так высоко и прозрачно!

«Я понял вас, понял!» — хотелось крикнуть ему капитану, а тот продолжал говорить, хотя все уже было сказано. Голос его, звучавший как бы издалека, пробивался сквозь толщу мыслей, которые нахлынули на Клима и в которых он спешил разобраться.

— Книжки, все по книжкам... . Герои, рыцари без страха и упрека, товарищ Бугров, хорошо, если так...

А если в жизни получается наоборот? Если одни прут по ней на виду у всех прямо на постамент, приготовленный историей... А другие... Другие — они, может быть, ничуть не хуже, товарищ Бугров, да живут они не напоказ, не для истории... И жертвуют не жизнью—. таких сколько угодно — а, скажем, совестью? Если им — во имя, как вы говорите, революции, приходится идти, скажем, на подлость. Как тогда? Переступить через все... Через себя самого! Тогда как? Кто им, таким вот, памятник поставит? Где там! Собственные дети назовут их прокаженными и отойдут, не оглянувшись даже... А ведь они... Они тоже, может быть, достойны стоять рядом с теми героями! Потому что отдали все, всем пожертвовали, даже совестью!

Капитан пристально смотрел на Клима, но ответа казалось, не ждал. Он говорил, как будто находился один в пустой комнате, и столько тоски и чего-то еще, пугающего, непонятного Климу, было в его голосе, что Клим наконец решился перебить его.

— Но как же так, товарищ капитан,— пытаясь разобраться в смутном смысле его слов, заговорил Клим,— как же так: пожертвовать совестью? Разве что нужно..._Если человек предан революции?.. Наоборот, революция — это и есть совесть!

Ему хотелось чем-то подбодрить капитана, пробудить,, растолкать — тот говорил, будто во сне,

— Разве нужно?...— задумчиво повторил капитан, всё так же, издалека, сквозь плотную пелену тумана глядя на Клима.—А как по-вашему назвать... Вы читали, наверное, вы помните... Есть такая притча — как судили десятерых преступников... Один из них был честный, ни в чем не повинный, а который из десяти — неизвестно... А девять остальных — очень опасные, преступники, очень! Отпускать их никак нельзя. Но ведь и казнить всех десятерых — значит, одним честным пожертвовать... Как быть? Как бы вы поступили, товарищ Бугров? Одного ведь этого казнить — значит, казнить и свою совесть, все в себе казнить, а отпустить... нельзя!..

Губы его кривились в странной усмешке, а голубые глаза были по-прежнему холодны и пронзительно вглядывались, всасывались в Клима, как будто им мало было того, что он скажет, и они хотели проникнуть в самый сокровенный уголок его души...

— Да что же тут такого, товарищ капитан? — Клим ни на^?секунду не задумался.— Если эти девять контрреволюционеры — значит, дело простое: надо расстрелять.

— Всех?..

— Всех.

— И того, кто не виновен?..,

— Такова логика революции,— жестко отчеканил Клим.— Личность — ничто, если общее благо требует!

— И судья в ваших глазах был бы честным человеком?

— Конечно! Он бы поступил правильно.

— Да?..— взгляд капитана обострился до предела,—А если бы.., оказалось, что этот один — ваш самый близкий человек, ну, скажем, близкий друг... или... отец? Тогда как?

Было слышно, как шелестят ветки клена за окном.

Ответ казался Климу абсолютно ясным, и, однако, что-то заставило его помедлить — не то очень уж настороженное внимание капитана, не то вот это последнее — ненамеренное, видимо, упоминание об отце...

Он так и не успел ответить—мышцы на лице капитана ослабли, веки обмякли, пряча глаза, по губам скользнула торопливая улыбочка — он рассмеялся своим булькающим смехом.

— Так-то, товарищ Бугров! Не смущайте свою молодую голову христианскими легендами. Это ведь легенда, только легенда, иначе говоря — сказочка.... Тысячи две лет назад ее придумали — а я ее вспомнил, и сам не знаю почему вспомнил!

Он набросил на плечи пиджак, как будто ему стало холодно, встал:

— А теперь можете идти, товарищ Бугров,— сейчас я вам выпишу пропуск... Идите, учите, готовьтесь к экзаменам... И... не задумывайтесь очень много, товарищ Бугров. Не задумывайтесь... Поменьше задумывайтесь... Вам ведь всего семнадцать, вы имеете время во всем разобраться, вся жизнь впереди, — хорошо! — И смотрите, какой день сегодня! Идите, побросайте мяч через сетку, пригласите девушку в кино, помечтайте о будущем — вообще шире грудь, товарищ Бугров,— и берите от жизни все, что можно! И поменьше задумывайтесь!... Придет время — вы еще вспомните и скажете, что прав был капитан Шутов!

Он проводил его к дверям, вручил пропуск, и Клим снова почувствовал в своей руке его потную ладонь.

Шутов?.. Неужели отец? Уже выйдя из кабинета, Клим оглянулся, чтобы проверить сходство. Капитан стоял в конце длинного коридора — маленький, с обвисшими плечами, как будто придавленный невидимой тяжестью. Заметив, что Клим остановился, он бодро помахал ему и улыбнулся какой-то жалкой, вымученной улыбкой.

7

Мишки дома не было.

— Все утро сидел туча тучей, ровно отца родного хоронить собрался, а потом — как сквозь землю...— бушевала тетя Соня.— И где его черти носят, окаянного?

В самом деле, где его черти носят?..

Клим разыскал телефон-автомат на почтамте, в глубине зала, где аккуратный старичок, сидя под табличкой «стол услуг» торговал конвертами и надписывал посылочные ящики. Набирая номер, Клим загляделся на его гладкую лысину, бескровную, с густой сеткой синих прожилок, похожую на контурную карту. Старик платочком стирал с нее липкую испарину:

— Ты мамаша, вникни: есть Ростов-на-Дону, а есть просто Ростов...

Мамаша — на вид его сверстница — горестно уговаривала:

— Да ты уж, отец, постарайся, напиши, чтоб дошло...

Гудки прекратились не сразу. Потом красивый женский голос с ленивой грацией ответил:

— Игоря нет... А кто это спрашивает?

Климу представилось, как Любовь Михайловна, не вставая с кушетки, тянется к телефону — розовые пальчики с лакированными ноготками. Как он не похож, этот голос, на тот, вчерашний: «Чтобы ноги вашей больше...»

— А кто спрашивает?..

Теперь он почувствовал, как на том конце провода ее рука вцепилась в трубку: в голосе послышалась тревога, почти испуг. Чего только не сделает с человеком страх!

— Кто спрашивает?..

Теперь трубку так и корчило от страха.

В нем проснулось злорадство:

— Это Бугров. Не волнуйтесь, Любовь Михайловна, и передайте Игорю: жизнь прекрасна и удивительна!..

Последние слова он проговорил уже в оглохшую трубку. Из нее наперебой неслись тонкие частые гудки. Клим вышел из кабины, осторожно притворив дверцу.

Старичок продолжал рассуждать о Ростове-на-Дону и Ростове просто.

Напротив почтамта, у пивного ларька, толпилась очередь. Сдувая пышные хлопья желтой пены, люди не спеша пили из толстых кружек. Безногий инвалид в пропыленной гимнастерке деловито сгреб из кепки пятаки и подъехал на своей тележке к прилавку. Чистильщик сапог выбивал щеткой веселую дробь, призывно глядя грустными армянскими глазами на прохожих. Девушка в белых туфельках прогуливалась взад-вперед, посматривая то на свои ручные часики, то на циферблат почтовых часов.

Он подумал о Кире. И улицы обезлюдели, город вымер, великая пустота простерлась вокруг.

Он должен ее увидеть. Сейчас же, сию минуту.

Он шел, пересекая улицы посредине — милиционеры в белых перчатках протяжно свистели ему вдогонку. Почему-то именно по воскресным вечерам особенно усердствовала милиция, вгоняя поток, наводнивший улицы, в узкие русла тротуаров. Стены домов стали розовыми и теплыми, багряная заря плавила окна.