Вокруг было много знакомых, и еще больше тех, кого они не знали, но кто знал их. Кивки, приветствия, протянутые руки...
Только Лилю Клим окликнул дважды—она не оглянулись. Впрочем, в таком шуме разве можно расслышать?..
Сбоку их позвали Мамыкин и Лихачев; там сидели Павел Ипатов, Лапочкин, Емельянов, еще кто-то — и несколько мест оставались пустыми, наверное, берегли специально для них.
Но Кира сказала:
— Нет, еще решат, что мы прячемся! — и потащила ребят в первый ряд.
Майя проявила себя самой осведомленной: она называла директоров школ, представителей районо, которые рассаживались на сцене, вдоль длинного стола, накрытого зеленым сукном. Кстати, среди них оказались и старые знакомые: Шура Хорошилова, Ангелина Федоровна...
Правду говоря, Клим не очень верил слухам, будто этот диспут под стандартным названием «О моральном облике советского молодого человека» в основном нацелен против них: не велика ли честь?.. Сейчас он убедился в справедливости своих сомнений: столько гостей!
Майя указала на невысокую моложавую женщину и черном костюме.
— Так это и есть, ваша Горгона?..
Около директрисы появилась ученица в беленьком фартучке. Она с мучительно серьезным видом выслушала Калерию Игнатьевну, потом подошла к трибуне и звонким нетвердым голосом объявила диспут открытым. Потом встала директриса. Она выразила надежду, что участники диспута продемонстрируют перед гостями (короткие аплодисменты) высокую идейность и сознательность. Потом она села и снова что-то просуфлировала ученице в беленьком фартучке.
— Так у вас и ведут диспуты? — фыркнул Игорь.
— Подождите,— сказала Кира сдержанно,—это еще только начало...
Потом был доклад. Его читала Мария Германовна — из тех учительниц, которых фотографируют в окружении малышей с букетами для первосентябрьских номеров газет: «Первый раз в первый класс». Седеющие волосы, пухленькие щеки, напоминающие подушечки для иголок. С проникновенными нотками в приятном грудном голосе она минут пятнадцать говорила о том, что всем давно известно.
По залу, неудержимо разрастаясь, шелестел шепоток.
— Ты не знаешь, зачем мы сюда пришли? — сказал Мишке Клим.
Мишка сидел, прикрыв глаза, и шевелил губами. На коленях у него лежал блокнот с немецкими предлогами, выписанными в столбик.
— Молодец,— сказал Клим.— Ты выдержишь любой конкурс. А формул по физике у тебя нет? Мне нужны формулы по физике...
Но в этот момент Кира с силой стиснула его локоть:
— Слышишь?.. Это про нас!
Кровь отхлынула от ее щек, в ярком электрическом свете они казались желтыми, как у малярика.
— Наконец-то!—радостно вырвалось у Клима.
Надтреснутый голос Марии Германовны поднялся до пронзительного пафоса:
— ...Но нашлись люди, которым, видите ли, не по вкусу наша чудесная советская молодежь! Да, друзья мои, в вашем здоровом, цветущем коллективе отыскалась кучка жалких «умников»... Они вообразили себя солью земли, а всех остальных объявили обывателями и мещанами!
Взгляды со всех сторон устремились теперь на пятерку. Майя потупила голову, не смея поднять глаз. Игорь брезгливо щурился, скрестив руки на груди. Мишка возмущенно шаркал сапогами; всякий раз, когда Мария Германовна останавливалась, чтобы перемести дыхание, он ворчал:
— Нет, надо же?! Ну и ну! — и со свистом выпускал в кулак воздух.
Каждая жилка на лице Киры была напряжена до предела, но все лицо застыло в неподвижности гипсовой маски. Только потемневшие зрачки струили какое-то нетерпеливое, гневное любопытство: дальше, дальше, что вы сможете сказать еще?..
Она нервничала. Они все нервничали. Им еще никогда не приходилось выносить ничего подобного. Но Клима научил кое-чему прошлый диспут. Слова Марии Германооиы отскакивали от него, как горох. Он чувствовал только прилив азартного возбуждения. Больше ничего. Он сказал, перефразируя Некрасова:
— Гасконцы ищут одобренья не в сладком ропоте хмалы, а в диких криках озлобленья... Чудаки! Сейчас начинается самое интересное.
— Конечно,— сказал Мишка,— вообще-то конечно...
— ...Эти горе-критики принялись высмеивать своих учителей, оскорблять товарищей, проповедовать неуважение к старшим, внушать остальным грубое, недостойное советского юноши отношение к девушке. По кого они могли обмануть? Горе герои встретили достойный отпор! Не найдя никакой поддержки в своей школе, они принялись выискивать себе «сподвижников» на стороне...
В зале стояла такая тишина, что когда она пила из стакана, было слышно, как вода булькает у нее в горле.
Клим откинулся на спинку и, подперев рукой свою крутолобую голову, не отрываясь, следил, как она возвращает девушке в фартучке стакан, как вытирает губы кружевным платочком... Не так уж она безобидна... И все-таки — хорошо, пусть эта Мария Германовна. Конечно, она не Лев Толстой, но все-таки учительница... И не один десяток лет говорит ребятам о проблеме лишних людей, о Рахметове... И наверное далее у нее есть внуки... По воскресеньям она выходит с ними гулять не спеша, с достоинством, и встречные уступают им дорогу... А сейчас она стоит перед залом, где столько народу... И сидят представители — гости, взрослые, уважаемые люди... А она стоит перед всеми — такая благородная, достойная — и врет... Наивно, глупо, с вдохновением врет... Неужели она сама в это верит? Верит ли она — вот чего он не мог понять. Но там... в президиуме... Там-то верят, верят ее седине, ее вздрагивающему от негодования голосу... Ну, хорошо, когда-нибудь она все-таки кончит.— Тогда надо взять слово—и спокойно, вежливо... Пожалуй, очень спокойно не выйдет, и очень вежливо — тоже, но все-таки... Спокойно и вежливо...
— И к нашему стыду, друзья мои, к нашему величайшему стыду, в нашей школе нашлись ученицы, которым не дорога ни честь своего коллектива, ни своя собственная девическая гордость! Вместо того, чтобы поступить, как им велит их комсомольская совесть, совесть воспитанниц советской школы, они примкнули к этой ничтожной кучке злопыхателей! Они ответили черной неблагодарностью на заботу своих учителей, не вняли советам своих подруг... Ученицы десятого, выпускного класса Чернышева и Широкова пошли на поводу у «героев» из седьмой школы!..
— Нет, это надо же, а? — сказал Мишка, ерзая по сидению.
Как раз в это мгновение Мария Германовна сделала драматическую паузу, и Мишкин возглас прозвучал неожиданно громко.
Заскрипели стулья, кое-где раздались смешки.
— В чем дело?—поднялась Калерия Игнатьевна.
Мишка беспомощно моргал, видя перед собой только взбешенно круглящиеся глаза Клима. Вопрос директрисы, ни к кому, собственно, прямо не обращенный, мог бы остаться без ответа. Но Мишка вдруг качнулся вперед и, как будто даже против воли, разжимая толстые рыхлые губы, выдохнул квадратной грудью:
— Неправда все это!
— Что — неправда? — негромко переспросила директриса, мягко, почти сочувственно улыбаясь.
— В докладе! — сказал Мишка и зачем-то снял очки,
Вокруг захихикали. Мишка стоял, улыбаясь, и подслеповато щурился. Ему казалось, он кубарем летит с ледяной горы.
— Вы из какой школы? — еще мягче спросила директриса.
— Из седьмой.
— А-а-а...— пропела Калерия Игнатьевна.— Ну, теперь все понятно...
И сидевшие с нею рядом, в президиуме, весело и облегченно заулыбались и перекивнулись.
— Передайте вашим учителям, чтобы они научили вас, как надо себя вести в общественном месте,— сказала директриса.
Клим крикнул:
— Это диспут, а не молебен!
— А это еще кто там? — уже с угрозой сказала директриса.
— Бугров, тоже из седьмой! — Клим вскочил, коснулся Мишкиного плеча своим.
- Тот самый Бугров?..— Калерия Игнатьевна, склонив набок голову, разглядывала его, как чудовище. - Ну, чего же можно еще ждать от седьмой школы!.. Продолжайте, Мария Германовна...
Доклад продолжался. Его глупость уже не казалась Климу больше такой наивно-простодушной: получив поддержку, она зацвела вовсю, махрово и буйно. И не успела Мария Германовна закрыть свою тетрадку, он крикнул:
