Произнося эти слова, он и не подозревал, как много будут значить они в его судьбе и судьбе ребят, в их судьбах, которые скоро столкнутся, скрестятся, как стальные клинки.

Он же сделал свое замечание не то из-за некоторого укола самолюбия — сам он не читал ни Вольтера, ни Данте, о которых толковалось в комедии,— не то просто автоматически, потому что хотел ребятам добра.

Он очень хотел им добра в ту минуту, и когда задержался потом в кабинете, чтобы запереть ящик стола, он испытывал удовольствие от того, что иногда ничего не стоит осчастливить людей — одно лишь его, Женькино, слово — и больше ничего не требуется.

Он почувствовал прилив вдохновения и к восьмому пункту своего отчета, прежде, чем спрятать его в стол, наскоро приписал:

«Поставлена силами учащихся средних школ комедия против пережитков капитализма в сознании молодежи».

Потом подумал и переиначил: «...некоторой части молодежи»,— и тоже остался доволен.

А билетик с приглашением на премьеру он бросил в стол — в тот самый ящик, где лежала губная гармошка. И надолго забыл о нем.

Когда ребята выскочили на улицу, Клим впервые заметил, что уже весна — такое глубокое, легкое небо, без единого облачка, сверкало над городом, и первые ручейки уже Прорезались из-под снега, и сам снег, ноздреватый, словно источенный червями, уже почернел и осел на сугробах. Никому не хотелось расставаться — хотя вечером снова они соберутся на репетицию. И они стояли на перекрестке веселой, шумной стайкой, жмурясь от разлитого на дороге солнца, и Мишка, скупой на похвалу, говорил:

— Карпухин — это человек!

И все накинулись на Игоря, который не мог утерпеть, чтобы не отметить, что Карпухин, видимо, не очень эрудирован по части литературы. И пока остальные «перевоспитывали» Игоря, Кира тихонько пожала Климу локоть и шепнула:

— Победа...

Климу хотелось маршировать по центральной улице или забраться на крышу — орать на весь мир: «Победа!» — или: «Кира»! Потому что, в сущности, оба эти слова означали одно и то же.

И хотя Алексей Константинович на другой день сказал, что ему никто из райкома не звонил, но справки с печатями у ребят он все-таки не потребовал.

11

Успех?.. Если бы нас закидали тухлыми яйцами — вот это был бы успех! — Клим враждебным взглядом окинул только что захлопнувшийся после первого действия занавес, из-за которого неслись громкие аплодисменты, и поглубже засунул в карманы кулаки. Руки, протянутые для поздравлений, повисли в воздухе.

— Разве вы не видите — они ничего не поняли! Ни-че-го!

Ему не хотелось огорчать ребят. Но разве о таком успехе мечтали они с Игорем, когда писали комедию?..

— Слышите? Вы слышите, девочки? Он снова недоволен! — всплеснула пухленькими ручками Рая Карасик, которую Клим не раз доводил до слез на репетициях.

— А вот я ему сейчас покажу тухлые яйца! — густым басом проговорил Мишка и, угрожающе вращая боксерскими перчатками, принялся наступать на Клима.

Удары и шлепки посыпались на Бугрова со всех сторон.Среди этой кутерьмы появился Игорь — единственный, чье лицо не было, как маска, расцвечено гримом. Играя на пианино, Турбинин сопровождал музыкальные номера в комедии, а так как пианино поставили в зале, сбоку от сцены, он мог одновременно наблюдать за зрителями.

Клим первым заметил Игоря и сразу же уловил озабоченность и тревогу в его взгляде.

— Что случилось? — крикнул он, выкарабкиваясь из плотного кольца.

— Пока ничего,— сказал Игорь. Но когда они отошли в сторонку, коротко сообщил: — Питекантропы держат дубинки наготове.

— Наконец-то! — вырвалось у Клима. Зрачки его глаз от внезапного возбуждения расширились и углубились.— Шутов?..

— Да, и его шарага... Это лежало под крышкой пианино, на клавиатуре.

Клим развернул обрывок газеты и увидел желтый соленый огурец.

— Что за дьявольщина?

Ом озадаченно повертел огурец в руках; огурец был влажный и скользкий, от него разило кислятиной. Из газеты выпал белый листок, на нем кривыми буквами карандашом были набросаны два слова: «Талантам от поклонников».

...Удивительные нелепости случаются в жизни! Володя Михеев не поверил своим ушам: пьесу разрешили к постановке! Он знал, что и директор и Леонид Митрофанович были против — и вдруг...

На вечер он, конечно, решил не ходить. И не пошел бы, если бы не Светлана Галкина, его соседка. Она не сумела достать пригласительного билета, а ей очень хотелось попасть на спектакль, о котором заранее шумели по всем школам.

Первые ряды были уже заняты, и хотя Светлана указала на два свободных места, он повел ее, на всякий случай, туда, где не так хорошо видно и слышно. Это не помогло. Ему ежеминутно пришлось напоминать, что смеяться столь громко просто неприлично. Тем более, что, как оказалось, не очень далеко от них сидел сам директор.

Рядом с директором расположилась толстая, рыхлая женщина с лисой на жирненьких плечах; Володя отличался памятью на имена и лица, он узнал ее сразу: Ангелина Федоровна, из районо.

В конце второго акта она склонилась к уху директора, и до тонкого слуха Михеева донеслось:

— Помилуйте, Алексей Константинович, но ведь..., Это же ни в какие ворота,... Как же вы?..

Больше Володя ничего не разобрал, но в антракте, покинув Светлану, он очутился возле дощатой пере

городки, отделявшей сцену от коридора. Он видел, как, дважды споткнувшись на трех ступеньках, на сцену взбежал директор, и за перегородкой загремел его голос:

— А я вам говорю — заканчивайте! Чтобы через пятнадцать минут... Иначе я не разрешу!.. Первый и последний раз, я твердо обещаю!.. На свою голову...

В этом дальнем конце коридора было полутемно, и Алексей Константинович едва не наткнулся на Михеева, выскочив обратно и с треском хлопнув дверью.

«Ага»...— подумал Михеев, глядя в сутулую директорскую спину, и за весь вечер впервые улыбнулся.

В это время за кулисами возникла полнейшая растерянность. Стремительное появление директора, его срывающийся пронзительный фальцет, сумбурные фразы, которые он, в непонятном возмущении, выплеснул им на головы, ошеломили ребят.

Клим до боли закусил нижнюю губу; в тот момент, когда за кулисы ворвался директор, он обматывал голову бинтом с пятнами красной туши, но теперь, забыв о нем, бессознательно комкал и рвал пальцами свисавший со лба марлевый хвост. Что снова случилось с Алексеем Константиновичем? Почему он был так взбешен? Как можно «сократить» на ходу готовый, отрепетированный акт?..

Как будто уловив его мысли, в разговор вмешалась Кира. Деловито хмурясь, она сказала:

— У нас нет времени думать. Надо решать: или мы выкинем какой-нибудь кусок из пьесы — например, суд над Медалькиным и прочими — и тогда все будет испорчено, или будем играть все, как есть. Но учтите: мы, девчонки, в безопасности — мы из другой школы, пусть решают мальчишки...

Несколько секунд тянулось молчание.

— Решайте,— сказал Клим глухо.— Долго мы будем тянуть?

— А ты-то решил?..— буркнул Мишка.

— Я давно решил!..— Клим рванул бинт — кровь прилила к его лицу так густо, что, казалось, марля и в самом деле была смочена ею.

— Ладно,—сказал Мамыкин.—Чего уж там, братцы!— и с веселой обреченностью махнул рукой.

...Все в зале притихли, увидев оголенную сцену с единственным намеком на декорацию; огромным, прислоненным к задней стене фанерным щитом, обтянутым красной материей, с надписью: «Комсомольский билет». За короткую паузу, пока сцена пустовала, «Комсомольский билет», невольно притягивая к себе все взоры, словно превратился в молчаливое— до поры до времени — но главное действующее лицо. Даже Шутов проворчал:

— Неплохо сработано, мальчики...— и оглядел исподлобья расположившихся с ним в одном ряду: — Слышите, подонки, у них есть фантазия...

Угреватое лицо Слайковского кисло скривилось:

— Последняя стадия кретинизма...

На авансцене появился Гога Бокс — Мишка Гольцман, с точно таким же нависающим к переносью острым клином чуба, как у Шутова. Глядя на своего двойника, Шутов провел рукой по лбу, откинул челку и, подавшись вперед, пригнулся.